Принцесса Ватикана. Роман о Лукреции Борджиа - Кристофер Гортнер

Все мое существо возражало против этого. Чтобы моя мать воспитывала ребенка после того, как она так обошлась со мной? Чтобы мой сын рос, не зная, кто я для него? Это было неприемлемо.

– Ты сможешь его посещать, но не слишком часто и соблюдая строжайшую осторожность. Он будет восхищаться тобой – своей красавицей-сестрой. И у него будут братья, на которых он станет равняться, – Чезаре и Джоффре, они научат его быть мужчиной. Одно мое слово – и у него будет все.

– Кроме правды, – прошептала я.

Он тяжело вздохнул:

– Что это знание принесет ему? Мы с тобой знаем правду. Разве этого не достаточно? Этот мир никогда не поймет такой правды. Они будут использовать ее как оружие против нас. Ты и твой сын станете живым доказательством наших пороков. Я знаю, к чему может привести правда. Лучше нам держать ее при себе.

Я ответила не сразу. Позволила молчанию пролечь между нами, чтобы не создалось впечатления, будто я сдалась не сопротивляясь. Он предлагал единственный приемлемый для меня вариант, если только я не хотела дать отцу генеральное сражение, которое наверняка проиграю. И еще я сердцем знала, хотя это знание пронзало меня болью до мозга костей, что так будет лучше для моего сына. Он займет высокое положение, станет принцем нашего дома, а ничего другого я ему и пожелать не могла. Да, я все еще колебалась, не желала сдаваться, потому что папочка должен знать: я уже не та нетерпеливая девочка, которая делает все, что он ни попросит.

Наконец я согласилась:

– При одном условии: если Ваноцца каким-либо образом повредит ему, он вернется ко мне. И будет жить со мной, и к черту все соображения.

– Естественно. Хотя она ничего такого не сделает. Он ведь и ее внук. А это для Ваноццы все. La familia es nuestra sangre. Семья – это наша кровь. Ничего нет важнее этого.

Я прогнала горькую улыбку.

– Тогда позволь мне принести его тебе.

Когда я вернулась с ребенком на руках, сердитым и голодным после сна, папочка поднялся на ноги в благоговейном удивлении. Когда я положила лягающийся сверточек ему на руки, поначалу он будто растерялся, но потом природа взяла свое. Его большие жилистые руки обхватили маленькое тельце, радость на его лице вытеснила боль, и он снова стал похож на того несгибаемого человека, который никогда не позволял трагедии или неудаче взять над ним верх.

– Такой подарок, – выдохнул он. – Внук Борджиа. Как мы его назовем?

– Родриго, – тихо сказала я так, словно все время знала ответ. – Я хочу назвать его в твою честь.

В свое палаццо я вернулась весной.

Никола и Мурилла встретили меня с восторгом. Вся мебель в покоях была отполирована льняным маслом, во всех вазах и в очаге было полно зелени. Даже необщительный Аранчино жалобно мяукал и терся о мои ноги, пока я не взяла его на руки. Он замурлыкал, а я принялась осматривать комнаты. Необыкновенный порядок в моих покоях выбил меня из колеи, словно я на минутку вышла подышать свежим воздухом и вот вернулась. Ничто не говорило, что я отсутствовала почти год и за это время со мной произошли такие важные перемены. Как мне снова стать девочкой, которая носилась по палаццо, радуясь своему месту в жизни и не догадываясь о жестоких испытаниях, которые ее ждут?

Теперь я чувствовала себя здесь чужой. Но меня ждали еще новые трудности: грядущее возвращение в общество. Как бы хорошо ни сохранялась главная тайна, разговоры о расторжении моего брака продолжали занимать умы, а потому на меня будут смотреть во все глаза. А как же: беглянка вернулась после долгого отсутствия, за время которого ее брак был объявлен недействительным.

И тем не менее я с радостью простилась с монастырским аскетизмом. Впервые за все это время я, принимая ванну, лежала в ней до неприличия долго: я наслаждалась несколько часов, пока кончики пальцев не сморщились и Пантализея не отчитала меня за то, что я пересушила кожу.

– Что скажут люди, увидев, что вы похожи на запеченную сливу?

– Скажут, что я, по крайней мере, чистая, – ответила я, а Никола с Муриллой захихикали. – И к тому же девственница, не забудь! А девственницы всегда свежие. И потом, – добавила я, подавшись к ней, – наверное, это тебе следует беспокоиться о внешности: это ведь ты постоянно встречалась с галантным Перотто, пока мы томились в Сан-Систо.

Никола разразилась смехом, Пантализея попыталась напустить на себя оскорбленный вид, но у нее ничего не получилось. Вместо этого она зарделась, собрала мои полотенца и вышла.

– Мы и по ней скучали, моя госпожа, как это ни странно.

– А я по вас.

Я прижала к себе крошку-служанку и закружилась. Мурилла завизжала, а слуги, ожидавшие за дверями ванной, тут же разнесли по дому слух: мадонна Лукреция явно пребывает в хорошем расположении духа для женщины, которая скрылась в монастырь, потому что ее бросил импотент-муж.

Смех исцелял, общество женщин, которым я могла доверять, давало утешение, но каждую ночь после возвращения я утыкалась лицом в подушку, чтобы сдержать слезы от тоски по Родриго. Мне так не хватало его, что я ощущала постоянную пустоту в сердце. Под покровом ночи у ворот Сан-Систо я передала его своей матери. Она взяла его и повернулась, но я схватила ее за руку:

– Может, ему будет не хватать моего молока. Он привык ко мне, а не к кормилице и…

Она резко рассмеялась:

– Я родила шестерых детей, из них четверо – от твоего отца. Пожалуй, меня можно не учить обращаться с младенцами.

Я чуть не потребовала, чтобы она вернула мне моего ребенка, но она уже уселась в упряжные носилки, и лошади тронулись. А я осталась в слезах ярости.

– Она же его бабушка. Никому не даст его в обиду, – не уставала повторять мне Пантализея в ту ночь, нашу последнюю ночь в Сан-Систо, пока мы ждали прибытия эскорта из Ватикана.

Мне хотелось верить ее словам. И все следующие недели, заново привыкая к жизни в палаццо Санта-Мария ин Портико, я под самыми разными предлогами то и дело посылала Пантализею в дом моей матери на Эсквилинском холме, пока Ваноцца не пресекла это.

– Скажи моей дочери, – заявила Ваноцца, – если уж она так волнуется, пусть приходит сама. А нет – я буду ей благодарна, если она прекратит вмешиваться в мои дела. Как ты сама видишь, ребенок растет – уже толстый, как епископ. Скажи ей, что сиськи ничем не отличаются одна от другой и он ничуть не замечает ее отсутствия.

Пантализея косо поглядывала на меня, передавая это послание. Ей было неловко, но она подтвердила, что мой сын и в самом деле выглядит здоровым и довольным. Мне невыносима была сама мысль, что он так легко забыл меня, но в то же время утешало, что он быстро приспособился к переменам. В любое время я могла незаметно явиться посмотреть на него. К той поре я уже до совершенства довела искусство всевозможных уловок. Но стоило мне принять решение, как меня тут же начали одолевать сомнения. Я боялась, что, увидев его, не смогу удержаться и заберу с собой.

По ночам я плакала, а днем улыбалась. Слухи о моем возвращении расходились по городу, и разные благородные семейства засыпали меня приглашениями на обед. Каждое утро, просыпаясь, я находила очередное послание. Это обескураживало меня, но все разъяснилось, когда ко мне явилась Санча.

Они с Джоффре недавно вернулись из двухмесячной поездки в Неаполь, и теперь она нанесла мне визит, облаченная в зеленое бархатное платье, подчеркивающее цвет ее глаз.

– Cara mia! – восторженно воскликнула она, но потом замерла. – Это ты? Глазам своим не верю.

Я подошла и обняла ее. Она отстранилась, окидывая меня внимательным взглядом. Пантализея за моей спиной закашлялась. А я вдруг поняла, насколько изменилась: девичья стройность ушла, бедра раздались, грудь пополнела, хотя я и перевязывала ее, чтобы поскорее пропало молоко. Санча, которая не видела меня около года, должна была заметить большие перемены.

– Слушай, да ты просто стала женщиной, – чуть ли не удивленно сказала она. Потом прищурилась. – Похоже, всем нам нужно почаще удаляться в монастырь, если последствия этого таковы.

Собственный смех показался мне не слишком естественным.

– Ты преувеличиваешь. – Я, в свою очередь, внимательно разглядывала ее. – Сама ты по-прежнему прекрасна.

Она сразу же потеплела: комплименты всегда хорошо на нее действовали.

– Любовь может помочь не хуже, чем монастырь. И она гораздо более приятна. – Взяв меня под руку, она добавила: – Я хочу узнать все. Я была вне себя, когда ты скрылась. А когда Хуана нашли мертвым… – Ее попытка произнести это скорбным голосом не удалась. – Я хотела написать тебе, но мне не позволили. – Она стрельнула злобным взглядом в Пантализею. – Я каждый день писала – интересовалась твоим здоровьем, когда с тобой случилась эта ужасная лихорадка. Надеюсь, тебе сообщали?

– Да. Спасибо. – Я повела ее к двери. – И я тебе все расскажу, обещаю. Только я должна отдохнуть перед вечерним приемом и…

– Да, конечно! Сегодня все соберутся, чтобы увидеть тебя.