Армагеддон №3 - Ирина Дедюхова

Вадим каждый день проводил им отдельные наставления: "Старайтесь, сестры, поститься во всем и всегда: мало спать, вести ночные молебны, бдения. Повсюду уже царят сатанинские энергии и превращение людей в биороботов! Только проповедь веры, чтение религиозной литературы, пение псалмов, моления, обсуждения божественных посланий в кругу братьев и сестер спасут вас от государственного кодирования! Земля уже начала переход в новый временной виток, скоро она выйдет из сферы материального мира окончательно, перейдёт в Мир Огненный, невидимый. Наступит Великое Преображение человечества. Под Новым Небом на Новой Земле останется лишь "золотой остаток" из праведников, признавших Око Живого Бога. Остальные, грешники, будут претерпевать муки ада!"

С муками ада для оставшихся в Лихачке грешников и собственным спасением бабы были полностью согласны, но ждать Великого Преображения без бани, еды и мужиков — наотрез отказывались. Считали, что спать четыре часа — очень мало, что они от таких молитв и визгов на глазах дуреют. Главной среди них была Валентина Липкина, рослая видная баба, работавшая до вступления в братство заведующей детским садиком.

После длительных утренних молебнов Вадик отпустил всех до вечерней литургии, строго-настрого наказав братьям и сестрам не общаться с отщепенками и не перенимать их гнусных, искусительных помыслов.

Спускаясь к женскому бараку узкой дорожкой, расчищенной от снега, Валька Липкина, подхватив под руки своих подружек, со смешком сказала довольно громко, чтобы слышали остальные сестры, едва переставлявшие ноги от зимней бескормицы, будто бы она запросто может договориться с Колькой, чтобы он им яйца к вечерней баланде выдавал. Уж ей-то Колька никак не откажет. Почти никто из задумавшихся о прибавке к рациону сестер, посланных следить за тремя упорствующими в ереси, не услыхал, как Валентина шепотом прибавила подругам, что им надо плюнуть на деньги и успеть до вечерней литургии свалить в Подтелково, мол, сердце у нее что-то не на месте.

Сестры, плетущиеся немного позади трех подружек, увидели, как те, остановившись, стали о чем-то тихонько сговариваться. Однако узнать, что еще придумала Валька Липкина, никто из них так и не успел. Одна из сестер, сразу поняв, в чем дело, побежала донести Вадику Жарову в молельный чум. Валька, разглядев, что ее план раскрыт до осуществления, потянула подруг за руки. Вначале они лишь прибавили шагу, но, увидев, как, расталкивая сестер, из молельного чума к ним бегут крепкие братья в белоснежных балахонах, тоже побежали от лагеря к лесу, утопая по пояс в снегу…

Изумленные сестры увидели, как из-за женского барака им наперез выскочили братья, пропустившие утренний молебен. Рассудив, что яиц теперь к баланде от Вальки им теперь не дождаться, они с криком вцепились в волосья Вальке и ее подругам, которых пинками гнали перед собою браться, устроившие засаду на отступниц. С криками и плачем сестры потащили упиравшуюся Вальку и ее зло отбивавших чужие тычки подруг обратно в молельный чум. Там троицы из последних сил сопротивлялась, не желая в ожидании решения Кольки, стоять привязанными к столбу в самом центре. Однако общими усилиями их ожесточенное сопротивление было сломлено, и три несостоявшиеся беглянки остались стоять привязанными к столбу до позднего вечера под дырой вверху, откуда с белесого неба им сыпал и сыпал на головы мелкий колючий снежок.

Постепенно клочок неба наверху потемнел. А когда он стал совершенно черным, в чум стали набиваться после трудовых послушаний братья и сестры.

Изголодавшиеся за день, жмущиеся от холода друг к другу женщины были уверены, что все это задумано для того, чтобы сломить их, превратить в таких же безмолвных, покорных послушниц, тенями проскальзывавших в своих заснеженных балахонах с улицы, где, похоже, начиналась настоящая пурга. В принципе, ни Валентина, ни две ее подруги вовсе не отказывались жить в любви и дружбе на природе, вечерами сидеть в главном чуме у костра и думать о Боге. Но ведь при этом в костре картошку можно было бы печь, а молиться можно было бы вообще под гитару.

Женщины с нетерпением ждали прихода Кольки. Валентина шепотом заверяла товарок, что уж она-то сумеет выпросить им у Кольки послабление. А ночью они отсюда непременно свалят, лишь бы только улеглась вьюга, Лишь бы им самим не заболеть после всех этих кошмаров. Самое страшное, если заставят при всех обливаться на морозе.

Возле привязанных к столбу женщин молча рассаживались в круг все сестры, некоторых они хорошо знали еще по прежней жизни. За ними встали братья со смурными, ничего не выражавшими лицами. И все-таки каждая из отступниц надеялась, что, как только придет сам Колька, так он поставит на место явно зарвавшегося Вадика и объяснит при всех, что никаких таких делов на их счет Вадику не приказывал. Ведь не нищетрепками они в секту пришли, как некоторые! Сам-то Колька морковь и картошку не жрал, у него рацион был иной, специальный. Валентина знала, что каждый день ему приносили теплую дичь. Око теперь жрал только парное, сырое мясо. В сущности, все три женщины довольно давно, больше трех недель не видели самого Николая, поэтому впились в него взглядом, когда он вошел в чум в сопровождении Вадика Жарова и Сергея Кропоткина. Братья и сестры, расположившиеся вокруг них, напротив, еще ниже опустили головы.

Одутловатое лицо Кольки поражало в свете факелов неестественной бледностью. Без того мелкие черты его лица будто еще более разгладились, тонкой скорлупой растянулись так, что небольшой нос превратился в едва заметный бугорок с вывернутыми дырочками ноздрей. Колька тяжело, с присвистом дышал, кутаясь в накинутое сверху балахона одеяло. Наказанные женщины все пытались поймать его взгляд, с жалкими улыбками стараясь обратить на себя внимание Живого Бога.

Но глаза у Кольки и раньше-то были узкими. Теперь бородавка на его переносице покраснела и неестественно набухла. Она будто привстала теперь над всей его бывшей личностью, а кожица над нею стала тонкой, восковой. Казалось, будто под этой глянцевой багровой кожицей что-то шевелится. И с затаенным восторгом братья и сестры ждали, что же будет, когда она однажды прорвется…

Сквозь слезы, которыми обливались у столба привязанные женщины, лицо Кольки казалось — огромным белым яйцом с багровой шишкой посредине. Этот Колька вряд ли мог им чем-нибудь помочь. С его появлением в чуме что-то неуловимо изменилось. Будто у всех, кто сидел и стоял рядом, исчезли знакомые прежде имена. Будто эти люди никогда не жили когда-то рядом, не были бухгалтерами, ракетчиками, шахтерами, учителями музыки… Будто и у самих рыдавших отступниц не было никакой жизни прежде, а чтобы жить другой, надо было знать какую-то тайну, которую никто так и не открыл. Женщины почувствовали, как холод, терзавший их целый день через влажные свитера, сонным туманом просачивается в душу.

Из-за бородавки Николай мог видеть теперь только прямо перед собой, неловко поворачиваясь всем корпусом. Слишком маленькими для его теперешнего тела цепкими пальцами с давно нестрижеными, грязными ногтями он с видимым усилием удерживал на груди огромное ворсистое одеяло. От его взгляда сердца начинали неистово биться в такт барабанам и бубнам, в которые застучали все братья и сестры, затянув нудную песню, как только он вошел в чум. Привязанные к столбу женщины почувствовали, как от такой песни у них помутилось в голове, стены чума начали раскачиваться, то удаляясь, от приближаясь вплотную, а лица камлавших вдруг начали расплываться в сплошное серое пятно. Последним усилием воли женщины пытались удержаться от цепкого безразличия, накатывавшего на них от односложного мотива и лихорадочного ритма песнопений.

Свозь белесый туман, заславший глаза, они различили, что тот, кто еще утром был Вадиком Жаровым, выступил из общего круга вперед и знакомым птичьим голоском обратился к братьям и сестрам, сказав, что будто бы земля давно от них ждала жертвы, что без этой жертвы Хозяина им не пробудить. Барабаны и бубны застучали быстрее, в их сухую дробь исподволь примешались какие-то странные звуки, будто внутри, прямо под их ногами начинает медленно колотиться чье-то страшное, исполинское сердце… Обессиленные женщины с ужасом глядели на Кольку, с невнятным мычанием топавшего в исступлении ногами, все плотнее сжимавшего на себе одеяло. Он будто старался достучаться до какого-то Хозяина, с каждым шагом продвигаясь все ближе и ближе к отступницам, безвольно повисшим на веревках. Глядя, как переваливается, вздрагивая от топота, что-то скрытое под одеялом, женщины разом завизжали, пытаясь хотя бы криком из последних сил упросить всех братьев и сестер, все быстрее бивших в бубны и барабаны, чтобы это что-то к ним ни за что не подошло.

За пару шатких тяжелых шагов до женщин, бившихся в истерике с закатившимися белками глаз, ставшие давно не по размеру ручки Кольки будто против силы раздвинулись, голова откинулась назад и с жадным вздохом к женщинам потянулось щупальцами то, что пытался Колька скрыть одеялом. Оставшаяся от прежнего Кольки голова будто пыталась что-то сказать беспомощно разинутым ртом, забитым сизой слизью. Но щупальца, которыми было обвито все его тело под одеялом, тащили его вплотную к оравшим в ужасе жертвам…