Полночь - Жан Эшноз

Я по-прежнему смотрел на нее, не в силах пошевелиться. Позади себя, через слуховое окно, я заметил, как зажглось окно в моей комнате. Меня разыскивала матушка. Месье Доменико открыл дверь, которая вела на чердак, и сообщил жене, что инспектора вернутся на следующий день — он подождал, пока не стихнет грохот грузовика на национальной дороге, — так что она может валандаться здесь сколько захочет. И уж во всяком случае, добавил он, надолго они в квартале не задержатся.

Фары спешащих на Лазурный берег немецких машин обшаривали белыми пятнами антресоли. У обочины национальной дороги остановился заводской автобус «Пежо». Из него вышел рабочий с клетчатой спортивной сумкой на плече. Дверь гармошкой закрылась. Автобус отъехал, в нем горел свет и сидело несколько пассажиров. Я заметил торговца сыром на мопеде, сумки набиты так, что чуть не лопаются, на ветру развевались кожаные ремешки. Услышал, как месье Доменико, который, наверное, смотрел из окна, говорит, что надо будет тоже купить мопед. Наконец появилась и машина моего отца. Ее легко было узнать по шуму, полетел глушитель. Он остановился во дворе, рядом со штабелем дров. Обсудил что-то с месье Трибонне.

У меня затекли ноги. Мадам Доменико так и не двигалась. Открылась дверь на чердак. Ее позвал муж. Но она хранила молчание. Он снова позвал ее: Анжела, черт побери! Анжела! Ему захотелось выйти, прогуляться пешком вдоль канала, он вернется. Он вновь закрыл дверь. Снаружи послышались его шаги.

Позже я услышал скрип дворовой решетки и шаги по лестнице в погреб. Я подумал, что месье Доменико не удосужился дойти до канала. Кто-то открыл дверь и начал взбираться на чердак. Ступенька за ступенькой. Она подняла глаза. В своей рабочей униформе появился мой отец. Он наклонился к мадам Доменико, которая вцепилась за его локоть и плечо, чтобы подняться. Она сказала: Осторожнее, Флориан. Она пробормотала ему что-то на ухо. Он поцеловал ее в лоб. Потом в шею. Ее обнимая. Из-за полумрака я с трудом различал лицо моего отца на затылке мадам Доменико. Он ласкал ее волосы, остановился на уровне первых рубцов. Она хотела подобрать платье. Он отвел ее руку и вынул из заднего кармана штанов фляжку с водкой. Он поил ее, как ребенка. Водка стекала у нее по губам. Потом сам глотнул из горлышка. Он снял куртку. Его руки хлопотали над телом мадам Доменико, а та, чтобы удержаться на ногах, ухватилась за него. Прислонившись боком к балке. Глубоко дыша.

Месье Доменико оказался прав. На улице Жуффруа д’Аббана инспектора не подписали ни одного контракта. Однажды вечером они отбыли на своем фургончике по предписанию жандармов. Скатертью дорога, сказал месье Барклай. Начиналась осень. Когда они проезжали в последний раз, а было это в последний день школьных каникул, моя матушка как раз обрезала гортензии. Я на ступенях лестницы колол молотком орехи. Она оставила на кухонном столе остатки составленного в двух экземплярах, но так и не подписанного контракта, сначала разорванного пополам, а потом изодранного отцом в клочки. Она помахала рукой инспектору, когда тот притормозил перед нашим двором. Он помахал в ответ. Словно понимающий, полный сожаления взгляд; он пожал плечами, сжимая в руке ручку переключения скоростей, будто говорил: Это ничего не значит, мадам Каросса, мы вернемся, мы найдем что-нибудь еще, не унывайте, всегда остается болезнь, от которой никак не избавиться, паразит…

Эжен Савицкая

СЛИШКОМ ВЕЖЛИВЫЙ ДУРАК

Дурак снова грузит, опорожняет здесь перед вами тридцать семь тачек добротного коровьего навоза, девятнадцать — нарытой кротами земли, десять — помета ослиц, четыре — картофеля разного сорту. Опорожняет здесь перед вами двадцать тачек прозрачной воды из Крулевского источника и еще двадцать отменного перегноя. Потом бочки дождевой брюссельской воды и кувшинчики да пинты воды из льежского Мааса. Опорожняется здесь перед вами, где-то промеж города и полей. Он собирается праздновать пятьдесят лет дури.

И тут как тут мухи. Такому простофиле только мух ловить, грезит на своем дурацком футоне[36] дурак.

И тут как тут туча, триста мух, сосчитанных по принципу сезамовых зернышек, в моей двухкомнатной квартире на улице Ажимон, во внезапно опустевшем и надо мной, и подо мною доме. Спасибо за опарышей. Спасибо за отложенные яйца, за яйца проклюнутые. Во всяком случае, такому журавлю[37], как я, грезит у себя на футоне дурак, доводилось видеть, как в опарышнях у удильщиков они вылупляются тысячами. Парьтесь же! Впарьте же мне! Я-то чту только свой камелек. О святой Николай! О Санктос Никудымос!

Муха неряха, но опарыш — тот чистоплюй, пусть даже жить ему в гнойных ранах. Если, будь то днем или ночью, вам доведется выхаживать кого-то с мокнущими ранами, приложите пригоршню-другую опарышей, эта мелюзга приложит все силы, чтобы начисто смыть с них всякий ущерб и укус тех, кто ушл по части всемирного вооружения, охоч до мушиных поцелуев.

Почему я не мухоловка? Разжился бы сегодня на пять дней — на завтрак, на обед и поужинать, вернувшись из театра.

Что же точат червячки, дабы навылуплялось столько чернявых двукрылых? И какие ростки идут на потраву личинкам?

Их народилось тридцать миллионов, на погибель.

Долго проспав головой на пне, еловом пне, что порос опятами цвета меда (в соленой с уксусом воде поищем их двумя пальцами, они же, в слизи текучи своей, нас бе гут, водка ждет в запотевшем графине, подзакусонствуем!) — грозные сии паразиты из года в год губят немало деревьев, вызывая белую гниль и гибель, — и, встряхнувшись, в учтивом дураке просыпается вежливый, слишком вежливый дурак и сумасброд.

У себя в кругу семьи, кругу, само собой, дурацком, мы презираем смерть, нам нет до нее никакого дела, и, когда рушится гора, мы думаем о крохотной ящерке, о скале, о превращении грязей, грязей плодородных и грязей битуминозных, мы приглядываемся к язвам, мы в упор следим за созреванием вишни, сливы и винограда, равно как и за вызреванием земного сыра, мы клянемся псами, которых знали, бахвалимся, заливаем глотку, кося гречиху, но ни в коем случае не шею красавицы, что являет себя на семи горизонтах, поедая заячью капусту, которую по ночам вытаптывает еж.

Собирайтесь все попировать слизняками, сегодня вечером, после девяти, на плато Авейль, зовите друзей, отбивайте ритм, попадайте впросак и не в такт среди трав, там, куда наведываются лисы и куницы испить крови крысы, что грызет корень, изумительный корень цветущего дерева, дерева в цвету, ростками, побегами и зернами которому мы! Что это за крыса, крыса из бассейна Кумы или же старая бурая крыса вандалов? Та самая, предки которой обжирались лягушками, покуда не сжили их со света в болотах Ирландии (разрази меня Патрик, если я лгу), или та, чьи пращуры, свихнувшись от подземных толчков, разорили целый город, дивную Астрахань? Коли она грызет изумительный корень цветущего дерева, то, значит, не лишена вкуса и знания; коли она грызет корень дерева, эта крыса, дерева, ростками, побегами и зернами которому мы, то, значит, знает, на что идет, и ей плевать на доставляемое садовнику беспокойство. Итак, с корабля на бал или старый мародер? И ландскнехт или рейтар?

От Авейля и до берегов Каспия, грезит дурак-садовник под глас ослицы. Рев ослицы для садовника к добру. Он пересчитывает в уме дублоны помета, затем, начав с посвиста, с серии самых что ни на есть напыщенных модуляций — ведь времена значительны, небо бескрайне, всё в перепадах, полно нахалюг со знаком смерти на шее или в рубашках нараспашку, — готовится засвистеть распрекраснейшим образом, как дрозд спозаранку.

Я не знаю, ни откуда пришел, ни куда оказался водворен. Не знаю и знать обо всем этом не желаю. В голове у меня вертятся совсем другие вопросы. Но я наверняка откуда-то пришел и наверняка из кого-то вышел. Уверяю, меня не снесла курица и не выносила в утробе кобыла, как толкуют люди в деревенском захолустье, русские, поляки, балканские горцы. Но, может, подобными фразами мы обязаны именно небесам над сими сирыми краями.

Те, кто говорит, будто Россия — тусклая и серая, глубоко обманываются, ибо она не серая, а голубая, предельно вылинявшей, белесой голубизны, которую оживляет простой лучик солнца.

Я не успел оглянуться, как позабыл все, что касается этих краев. Позабыл настолько, что оставляю, не боясь навлечь на себя несчастья, у парикмахерши свои волосы, у дантиста зубы, а у врачей — прочие порождения моего русско-польского тела.

Те, кто говорит, будто Польша — мрачная и серая, попадают не в глаз, а в бровь, не то над левым, не то над правым, в зависимости от того, каким они смотрят на просвет яйца, прикидывают расстояния, подмигивают, косятся на вишенки или на что другое.

Короче, я не знаю, откуда пришел, но знаю, из кого и каким образом вышел.