Том 5. Багровый остров - Михаил Булгаков

Антуан. Же… Я ножи чищу, Парамон Ильич…

Корзухин. Как «ножик», Антуан?

Антуан. Ле куто, Парамон Ильич.

Корзухин. Правильно. Учитесь, Антуан!

Звонок. Корзухин снимает ермолку, расстегивает пижаму, говорит на ходу.

Принять! Может быть, партнер… же сюи а ла мезон[77]. (Выходит.)

Антуан уходит и возвращается с Голубковым. Тот в штатском, потерт и оборван, в руках у него кепка.

Голубков. Жевудре парле а мсье Корзухин…[78]

Антуан. Пожалуйте вашу визитную карточку.

Голубков. А я вас принял за француза. Вы русский, да?

Антуан. Так точно! Я — Грищенко!

Голубков. Вот дело какое, карточек-то у меня нет! Вы просто скажите, что, мол, Голубков из Константинополя.

Антуан скрывается.

Корзухин (выходя в пиджаке, бормочет). Голубков, Голубков!.. Чем могу служить?

Голубков. Вы, вероятно, не узнаете меня? Мы с вами встретились в прошлом году в ту ужасную ночь на станции в Крыму, когда схватили вашу жену. Она в Константинополе сейчас на краю гибели.

Корзухин. На краю? Простите, во-первых, у меня нет никакой жены, а во-вторых, и станции я не припомню.

Голубков. Как же? Ночь! Еще сделался ужасный мороз! Вы помните мороз? [Во время взятия Крыма?]

Корзухин. К сожалению, не помню никакого мороза. Вы изволите ошибаться.

Голубков. Но ведь вы Парамон Ильич Корзухин? Я вас узнал! Вы же были в Крыму?

Корзухин. Действительно, некоторое время я проживал в Крыму как раз тогда, когда бушевали эти полоумные генералы. Но, видите ли, я давно уже уехал, связей с Россией никаких не имею и не намерен иметь. Полгода, как принял французское подданство, давно овдовел и должен сказать, что вот уже второй месяц, как у меня в доме проживает в качестве личного секретаря русская эмигрантка, тоже принявшая французское подданство и фамилию Фрежоль. Очаровательнейшее и невиннейшее существо, на котором, по секрету скажу, я намерен жениться. Так что всякие переговоры о якобы имеющейся у меня жене мне неприятны!

Голубков. Фрежоль?.. Вы отказываетесь от живого человека?.. Но ведь она же ехала к вам! Мороз! Помните, ее арестовали? Я понимаю, вы тогда могли отказаться, на станции, из страха смерти, но теперь?..

Корзухин. Ах мороз! Повторение старой истории. Меня уже пытались раз шантажировать, господин Голубков, при помощи легенды о моей жене. Этим занималась контрразведка. Возобновления этой истории я бы не желал!

Голубков. Мороз. Окна, помните?.. Фонарь — голубая луна…

Корзухин. Мороз? Однофамилица, возможно.

Голубков. Ай-ай-ай-ай-ай! Моя жизнь мне снится.

Корзухин. Вне всяких сомнений.

Голубков. Поймите, что… Нет, вы — он, он! Но тогда выслушайте: на пароходе в трюме я два месяца шел в Париж! Шел исключительно с тем, чтобы вас разыскать. В Грецию заходил! И вот, поймите, что ни на кого больше никаких надежд нет, кроме как на вас. Я здесь в Париже с моим спутником, и мы оба обращаемся к вам с просьбой. Хорошо, пусть она не жена. Нет у вас никакой жены! Я понимаю, что вам это почему-то мешает. Так даже лучше. Нет и не было! Я, я люблю ее! Понимаете — я! Но мы, я и спутник, не она, нет, просим у вас взаймы. Мы вам отработаем. Тысячу долларов…

Корзухин. Ах, ну да! Простите, мсье Голубков, я так и предполагал, [что разговор о мифической жене приведет именно к вопросу о долларах]. Тысячу? Я не ослышался?

Голубков. Вы — богатейший человек! Тысячу, и мы вам свято вернем ее!

Корзухин. Ах, молодой русский. Прежде чем говорить о тысяче долларов, я вам скажу, что такое — один доллар. (Начинает балладу о долларе. Вдохновляется.) Доллар! Глядите, вон, вон, горит золотой луч, скользит и падает, а рядом с ним в воздухе согбенная черная кошка. Химера… Notre Dame! Века. Так вот там сверкает, там покоится доллар! Слушайте! (Таинственно указывает в пол.) Неясное ощущение… Не шум и не звук, а как бы дыхание нарывающей земли. Там чудовище летит стрелой! Метро. В нем доллар! Теперь закройте глаза и вообразите: мрак, в нем волны ходят, как горы… Мгла и вода. Океан! Он страшен, он сожрет. Но в океане с сипением топок, взрывая миллионы тонн воды, идет, кряхтит… Глаза, огни! У топок голые кочегары… Он роет воду, ему тяжко, но в адских топках он несет золотое дитя — свое сердце — доллар! И вдруг — сигнал! Тревожно в мире! И вот с трапов сгружают черных сыновей суданского солнца!

За сценою глухой взрыв труб и марш.

Идут… идут!! Куда? Где-то обидели доллар!

За сценой летит веселый марш и глупые солнечные голоса поют: «Hallelujah, hallelujah…» Корзухин подходит к окну, кричит.

Вив ла Франс! (Голубкову.) Сегодня открывают памятник неизвестному солдату! Один солдат! Погиб, защищая божественный доллар. И слышите, как в Париже военные трубы кричат ему: «Аллилуия!» Он погиб, и за это вечно на его могиле будет пылать гранит неугасимым огнем. Доллар! (Утихая) Итак, господин Голубков, я думаю, что вы сами перестанете настаивать на том, чтобы я вручил неизвестному оборванному молодому человеку, [да еще рассказывающему явно сомнительные вещи], целую тысячу долларов! Вы поняли меня?

Голубков. Да, я понял. Мы погибнем за границей. Но я думаю, господин Корзухин, что вы самый омерзительный, самый бездушный человек, которого я когда- либо видел. Вы получите возмездие! Оно не за горами. Оно идет!

Звонок.

Антуан (входит). Женераль-майор Чарнота.

Корзухин. Гм. Русский день. Проси!

Чарнота (входит. Он в черкеске, но без серебряного пояса и в кальсонах лимонного цвета. На лице выражение человека, которому нечего терять. Развязен). Здорово, Парамоша!

Корзухин. Мы с вами встречались?

Чарнота. Ну, вот вопрос! Встречались? Да ты что, Парамон, грезишь? А Севастополь?

Корзухин. Очень приятно… А мы с вами пили брудершафт?

Чарнота. Черт его знает, не припомню. Да раз встречались, так уж, наверно, пили.

Корзухин. Прости, пожалуйста… мне кажется, что вы в кальсонах?

Чарнота. А почему тебя это удивляет? Я ведь не женщина, коей этот вид одежды не присвоен.

Корзухин. Вы… Ты, генерал, так и по Парижу шли? По улицам…

Чарнота. Нет! По улице шел в штанах, а потом их в подъезде снял! Что за дурацкий вопрос?

Корзухин. Пардон, пардон…

Чарнота (тихо Голубкову). Дал?

Голубков. Нет! И не проси, пожалуйста. Пойдем отсюда.

Чарнота. Куда же мы теперь пойдем? (Корзухину.) Что же ты, спишь или что? Твои соотечественники, которые за тебя же боролись с большевиками [перед тобою], а ты отказываешь им в пустяковой сумме? Да ты понимаешь, что там в Константинополе Серафима?

Голубков. Сию минуту замолчи! Я не позволю тебе упоминать о ней! Ты понимаешь, он отрекся от нее! Если ты еще раз упомянешь имя Серафимы, я ухожу один, а ты как хочешь. Словом, идем, Григорий!

Чарнота. Ну знаешь, Парамон, грешный человек, нарочно бы в партию записался, чтобы тебя расстрелять.

Корзухин. Однако, генерал, вы шутите довольно странно, и притом в моем доме!

Чарнота. Стало быть, надеяться не на что?

Корзухин. У меня нет, к сожалению, наличных денег, генерал!

Чарнота. Зачем это карты у тебя?

Голубков. Я жду, пойдем, Гриша! Не унижайся, пожалуйста.

Чарнота. Никакого унижения нет. Поговорил по делу, а теперь желаю поболтать. Интересно, вот, про карты. Ты играешь?

Корзухин. Не вижу ничего удивительного в этом. Играю, и очень люблю. Вот только партнер мой заболел и не пришел.

Чарнота. В какую же игру ты играешь?

Корзухин. В девятку, и очень люблю.

Чарнота. Ты — в девятку? Голубков, ты слышал? Ну, сыграй со мной!

Корзухин. Я с удовольствием… Но, видите ли, я люблю играть на наличные.

Голубков. Пойдем, Гриша!

Чарнота. Тебе что сказано? Заложишь в крайнем случае… Крайнее этого случая не бывает. Чего ты с ним цацкаешься? Дай хлудовский медальон!

Голубков. На, пожалуйста! Мне теперь все равно! А я ухожу!

Чарнота (Голубкову). Не будь ты хоть раз в жизни свиньей! Пойдем вместе. Я тебя с такой физиономией не отпущу! Ты еще в Сену нырнешь. (Протягивает медальон Корзухину.) Сколько?