Зона обстрела (сборник) - Александр Кабаков

Треснутые очки съехали на кончик носа, и стало видно, что глаза его – желтые, маленькие и совсем без ресниц, звериные, с ускользающим выражением. Гарик кашлянул, повернулся ко мне.

– Товарищ, конечно, горячится, да, – сказал он, – но надо же ответить, он же в чем-то прав, а? В наставлении по идеологической борьбе и дискуссиям без оружия, раздел «Дискуссии культурные, споры пьяные, сцены семейные, драки до крови и другое» сказано…

Я услышал, как она тихонько засмеялась, покосился – испуганно глянув на меня снизу вверх, она зажала рот рукой, сделала еще более круглые, чем обычно, глаза и скорчила, отняв руку, одну из своих детских гримас. Я подумал, что никакие идеи, никакие попытки изменить или спасти мир не стоят того, чтобы грустила эта маленькая женщина, полная живой жизни, легкая и веселая, почти всегда пританцовывающая, – утром она возилась на кухне, из моего приемника приглушенно вопил незабвенный Чаби Чеккер, она не видела, что я наблюдаю за ней, и вся ходила ходуном, стоя у плиты, вся ее игрушечная фигурка двигалась, как бы отрываясь от пола, тонко вибрируя, приподнимаясь, – чтобы она испытывала страх, и никакая моя любовь не искупает ее даже быстро проходящих страданий.

– Что ж, вы правы во всем, что касается понимания вашего и, если угодно, нашего положения, – сказал я. Мужчина усмехнулся. – О достоинствах и недостатках буржуазной цивилизации я с вами спорить не буду, скажу только, что никакой другой свободы, никакой другой демократии, никакой другой человеческой жизни, кроме буржуазной, не существует. Все попытки найти нечто другое, лучшее, кончались людоедской тиранией, истреблением людей, и в любом случае утверждались унизительная нищета одних и развращающая, убогая власть других. Если вам борьба за это кажется увлекательным и романтическим занятием, это ваша психологическая проблема. А что касается экзистенциальной тоски и маргинального художника, – тут Гарик задавленно кашлянул, а Гриша радостно захохотал, – то в этом я, повторяю, абсолютно согласен, только считаю, что для таких, как мы, есть два пути. Вы хотите разрушить неприемлемый для вас мир, а я выбираю саморазрушение, и для этого есть много способов. Можно без оглядки и без остатка погрузиться в страсть, – я крепче обнял ее за плечи, и она прижалась ко мне, – можно нырнуть в это, – я положил пистолет на пол рядом с ногой и, достав из заднего кармана высокую плоскую фляжку, крепко глотнул и пустил ее по кругу, и выпили все, – можно придумать еще многое, чтобы примирить себя с жизнью. Вы хотите развлекаться, ну и развлекайтесь. А большинство людей предпочитают сытую скуку – ну и оставьте их в покое. В моей последней из предсмертных записок я написал об этом…

Блондинка смотрела на меня с сочувствием.

– Какой примитивный вздор, – сказала она тихо, – какой вздор несете вы оба… Где же место душе в ваших бессердечных рассуждениях? Вы словно мертвые…

– И последнее, – продолжал я. – Вы правильно поняли, что нам не нравится нынешняя ситуация в нашей стране, она была моей, и ее, и их, – я двинул плечом в сторону Гриши и Гарика, – гораздо раньше, чем вы стали считать ее своей, – повернулся я к восточной сумрачной красавице. – Мы действительно хотели бы, чтобы она изменилась, но не собираемся устраивать революцию. Есть другие, достойные приличных людей, способы… Потому нам и хочется здесь кое-что изменить, что страна движется именно в нужную вам сторону, их идеи всеобщего усреднения, сдерживания сильных и лести слабым, подавления всякого мужественного, агрессивного начала покончат с цивилизацией, лишат общество сил, и тогда-то, увы, и придет ваше время… Мы постараемся этого не допустить. Мы…

В следующие пять секунд последовательность событий, мне показалось, нарушилась. Например, сначала раздался выстрел, эхо загремело в уходящем в темную глубину плоском подземелье, и только потом я увидел, как смуглая красавица бросилась к моим ногам, схватила пистолет, перекатилась на спину, ствол спрятался в густых темных волосах, и прекрасное лицо исчезло, взорвалось, и кровь забрызгала мои брюки. Лишь тогда я услышал ее крик – будьте прокляты все, крикнула она, будьте прокляты все.

Я прижимал любимую к груди, рукой, плечом, грудью закрывая ее, не давая ей увидеть смерть… Гриша навалился на мужчину, закручивая его руки за спинку стула… Светловолосая женщина легла щекой на стол, глаза ее закатились… Гарик уже стоял у машины…

Гриша запер ворота. Гарик усадил ее в машину, прикрыл Гришиным пыльником, – ее трясло, – держал фляжку у ее рта, было видно, как она глотает. Откройте, Григорий Исаакович, сказал я. Мы рискуем, Миша, сказал он, но тут же отпер и помог мне немного раздвинуть ворота. Я вошел в подвал и вывел оттуда волочащую ноги, ставшую почти старухой женщину. Светлые волосы и кокетливый замшевый наряд выглядели нелепо. Она не способна донести, сказал я Грише, она не гадина, она несчастна. Вы правы, Миша, согласился он, мы довезем ее, куда она скажет, если она в состоянии сказать… Они обе плакали, и плакал я, и тряслись плечи вцепившегося в баранку Гарика, и Гриша глядел неотрывно в окно и время от времени тер глаза тыльной стороной руки с зажатым в ней «кольтом». Темная, без фар машина неслась по пустому городу, черные силуэты банковских небоскребов Зарядья-сити, маленькие дворцы и садовые решетки фешенебельной Калужской улетали назад, свистел ветер на обстроенном отелями Варшавском тракте… Мы высадили женщину недалеко от Первого Большого Кольца, где-то в глубине Нового Царицына, у подъезда богатой резиденции в стиле позднеимперского аскетизма. На прощанье моя любимая поцеловала ее… Теперь мы мчались по Большому Кольцу, низко заходил на посадку – казалось, над самой дорогой – огромный самолет, мигали близко в небе красные и голубые огни…

– …Я знаю, знаю, – шептала она, и в свете яркой после дождя луны, проникавшем на веранду, я видел слезы, стоявшие в ее глазах, – я знаю, что это наказание мне, весь этот ужас, я всегда как бы подозревала, что такое бывает, но не со мной, понимаешь?

– Понимаю, – отвечал я и гладил, гладил ее волосы, прижимал ее к себе, пытаясь обхватить всю, спрятать, укрыть, – понимаю, но, поверь, тебя не за что наказывать, просто ты попала в негодяйство, негодяйство выплеснулось, ты ни в чем не виновата, как не виноват человек, попавший в пожар, встретивший волков на лесной дороге…

– Нет, это все рассуждения, – шептала она, и слезы, лунные ночные слезы ползли по ее лицу, и уже плечо мое было мокрым от этих горьких слез, – я соглашаюсь с тобой умом, но чувствую, чувствую свою вину, я предала, я изменила, и это наказание, ты помнишь, что сказал тот человек со страшными глазами? Это только начало, эта кровь на вас, вы будете по горло в крови, которой вы так боитесь, сказал он, никуда вы не денетесь от крови, только я готов пролить кровь, а вы захлебнетесь в ней, дрожа от страха и стыда… Он был прав, мне страшно и стыдно, хоть бы что-нибудь сейчас случилось со мной, и кончилось бы это наказание, и ты был бы свободен от меня для твоих забот, для таких важных для тебя дел, наказана я, а страдают все, устала, ничего не хочу.

– Перестань, девочка, мой бедный ребенок, перестань, не казни себя, – повторял я, чувствуя все, что чувствовала сейчас она, понимая ее так, как никогда не понимал ни одного человека, ощущая, как прямо в моих руках она разрушается, как проклятая жизнь ломает, уничтожает это любимое, такое слабое рядом с моим тело, эту единственную нераздельно соединившуюся с моею душу, – перестань, любимая, ты ни в чем не виновата, только общий человеческий грех на тебе, и не казнь это твоя, а еще одно зверство этой подлой жизни, зло не в тебе, оно внешнее тебя…

– Это наказание, – шептала она все тише, – это наказание, я точно знаю, – и я с ужасом думал, что мне не удастся ее удержать, она ускользнет от меня в это отчаяние и погибнет, тихо растворится в нем, и ничего не будет нужно, и пусть все идет как идет…

Когда она затихла и, судя по дыханию, задремала, я услышал, как стукнула калитка и на крыльцо ступил кто-то крупный, шагающий тяжело.

Боже, подумал я, теперь, похоже, каждую ночь мы будем сидеть здесь, эта бесконечная бессонница нашей странной семьи никогда не прервется, мы будем говорить и говорить, и все уйдет в разговоры, мы ничего не сделаем, но и ничего не проясним в нашей жизни, тем все и завершится.

Компания наша была неизменна, но нынешней полночью все выглядело необыкновенно официально. Все мужчины – и Гриша, и Гарик, и я – были в смокингах, только Гарик позволил себе такую вольность, как черная шелковая рубашка с распахнутым воротом, под которым видна была тонкая серебряная цепочка с крестом-распятием, а Гриша был в белой бабочке, как жених или дирижер. Она была в вечернем платье из темно-золотых кружев, с открытыми плечами и голой до поясницы спиной, и в туфлях из парчи, которые тут же, сев ближе к жарко дышащей печке, сбросила, поджала под себя, на кресло, ступни в кремовых чулках.