Посредник - Ларс Кристенсен

– Подледный лов, – сказала она. – Это единственное, чем, по-вашему, можно заняться по возвращении домой?

– Он же указан в анкете. Подледный лов.

– А чем вас привлекает подледный лов, Крис?

– Никто не мешает, не пристает. Если кому-нибудь тоже захочется порыбачить, он наверняка сделает лунку как можно дальше от тебя. Мне это нравится. Таков закон подледного лова.

Трудяга посмотрела на доктора Здоров.

– Ваш интерес к этой рыбалке связан в особенности с лункой во льду? – спросил он.

– Какая же рыбалка без лунки? Весь-то лед не ликвидируешь. Иначе это уже не подледный лов.

– Но лунка ведет вглубь, во мрак, вы не замечаете здесь некоторого сходства?

– С чем?

– С самим собой, Крис. У вас внутри ведь тоже царит кромешный мрак, верно?

– О чем вы?

– Представьте себе, что вы на дне.

Тут я не мог не перебить:

– Я вовсе не на дне. Я стою на льду. Я делаю лунку. Поймите же.

– Все-таки попробуйте представить себе, Крис. Вы на дне.

Хочешь не хочешь, пришлось снова его перебить:

– Если я на дне, то кто тогда делает лунку? Я не могу находиться разом в двух местах.

Доктор Здоров тоже сообразил, что разговор пошел наперекосяк.

– Вся штука в том, что вы, Крис, выбрали подледный лов, – сказал он. – Это не случайно.

– А что, если просто хочешь поймать окунька? Что, если просто любишь удить на блесну, хоть ничего и не ловится, просто потому, что, вообще-то, такой лов – способ прожить.

Трудяга вошла во вкус, подалась вперед:

– Не надо говорить во втором лице.

– Простите?

– Говорите «я». На льду стоит не «ты».

– Кто же тогда стоит, по-вашему?

– Вы. Я.

– Вы и я? Вы и я стоим на льду?

Трудяга вздохнула, повернулась к доктору.

– Там, в глубине, мрак, куда мы хотим пролить свет, – сказал он.

– А если я хочу быть во мраке?

– Тогда бы вы сюда не приехали.

– Вот именно.

– Представьте себе, что вы – дом, Крис. Вы впустите кого-нибудь, прежде чем зажжете свет?

Я невольно рассмеялся. Я опять обрел уверенность (а такого со мной давненько не случалось), что нужно иметь особый сертификат на употребление пространных образов и прочих сравнений. За злоупотребление метафорами следовало бы карать безусловным тюремным сроком.

– Вы бы могли выбрать что-нибудь, чем можно заниматься круглый год, – сказала Трудяга.

– В Норвегии ты можешь заниматься подледным ловом круглый год. То есть я. Я могу ловить весь год, если захочу.

– И вам бы следовало выбрать что-нибудь, что можно делать вместе с другими.

– Можно прекрасно рыбачить в компании, только стоять надо поодаль друг от друга. Как я уже говорил. Кстати, о рыбе. Вы знаете, что карп способен прожить на суше дольше всех других рыб?

Доктор Здоров перебил:

– Вы ведь не принимаете это всерьез?

Я оспорил:

– Я приехал сюда добровольно, заплатив кучу денег. И принимаю это очень даже всерьез.

– Тем не менее, Крис, мне кажется, вы норовите нас одурачить. Если так, то вы дурачите и всех остальных в группе. Мы в одной лодке.

Мы что же, еще и в одной лодке? Метафоры громоздились друг на друга, целая гора метафор: подледный лов, дом, лодка; неужели вещи не могут оставаться самими собой? Я так и хотел сказать, что, мол, тоскую по поверхности, что в мире чересчур много всяких разных сведений. Но больше не мог сопротивляться.

– Я не хотел, – сказал я. – Не хотел никого дурачить.

– А чего вы хотели, Крис?

– Сам не знаю, доктор Здоров. Вот что самое ужасное.

Я опять увидел «Моби Дика», он стоял не там, где в прошлый раз, – наверно, доктор Будь или доктор Здоров читали его. Мы бы вполне могли поговорить о нем, о капитане Ахаве, о невероятном факте, что главный герой романа, капитан Ахав, появляется лишь на 349-й странице, но тем не менее все время присутствует как слух, тень, угроза, миф и страх. Между тем время истекло.

– Вот это мы как раз и выясним, Крис, – сказал доктор Здоров. – Чего вы хотите.

Трудяга опять дала мне анкету, и Билл проводил меня в мою комнату. Билл работал круглые сутки. Ночью он каждый час заходил ко мне, светил карманным фонариком и, удостоверившись, что я еще жив, тихонько уходил. Когда-то Билл был одним из нас, из резидентов, он тоже вернулся после войны с путаницей в голове и с сердцем не на месте. Затем его перевели в охрану, ведь он не выносил жизни вне этих стен, ему было некуда идти, вот он и решил остаться здесь. «Шеппард П.» был его жизнью. Невозможно сказать, сколько ему лет. Когда я спросил, с какой войны он вернулся домой – вьетнамской, в Заливе, в Сомали, Ираке, Афганистане или даже в Корее, – он только покачал головой и сказал:

– Не все ли равно, Крис. Все войны одинаковы. И ваша тоже.

В День поминовения он каждый раз влезал на верхушку самого высокого дуба и сидел там до захода солнца. В этот день, когда нация поминала своих павших солдат, Биллу действительно приходилось тяжко. Людей лучше Билла я, пожалуй, не встречал.

– Держитесь, – говорил он. – Думайте о том, что есть люди, которые вас любят.

Иной раз я плакал у него на плече и так жалел себя, что впору послать цветы. Однажды утром я проснулся раньше всех, если не считать Билла, и увидел, что мои последние часы идут. Стрелки легко скользили по кругу, цифры быстро сменяли друг дружку – приятно смотреть.

– Спасибо, – сказал я.

Билл покачал головой:

– Благодарите Реаб Люси. Это она их наладила. – Билл тотчас же бдительно уточнил: – Сюда она, конечно, не заходила. Я показал ей часы, когда вы заснули.

– Все в порядке, Билл. Может, мне не помешает помаленьку начать тренироваться.

Билл отвел меня в подвал, в гимнастический зал. Я поднял гирю-другую. Билл явно остался недоволен моими результатами.

– Как можно больший вес над головой, – сказал он. – Это закон тяжелой атлетики.

Вместо этого я попробовал беговую дорожку. Но правая нога слушаться отказалась. Забастовала. Я попытался силой поставить ее правильно, но, увы, она была как чужая, мерзкая нога, я уже говорил, уже почти все говорил, пришлось бросить бег, пока я не свалился с дорожки и не покалечился еще сильнее. Тогда я стал боксировать с Биллом, он держался жестко и неуступчиво, смеялся, когда мой удар достигал цели. На обратном пути в отделение Билл остановился у одной из дверей. Мы заглянули в огромный зал, тоже подвальный, пустое подземное помещение, в узкие окошки высоко наверху тусклыми пятнами падал свет, от которого пыль на полу казалась светящимся порошком.

– Раньше здесь устраивали танцы, – тихо сказал Билл.

– Когда?

– Давно, друг мой. Я тоже танцевал.

Некоторое время Билл не говорил ни слова. Мы так и стояли. Я почуял легкий запах духов и поежился. Билл положил руку мне на плечо, хотя это ему не разрешалось, – по крайней мере, надо было спросить позволения.

– Сюда приезжал оркестр, играл по выходным. Приятное было время.

– Почему же в списке у Трудяги не значатся танцы?

– Вы можете представить себя танцующим?

– Никоим образом.

Билл засмеялся:

– Знаете, какие минуты были самыми замечательными?

– Нет. Зато вы знаете, Билл.

Он убрал руку, кивнул:

– Когда приезжала Элла Фицджеральд. Со всем своим оркестром, Пол-Уэстон-Оркестра.

– Сама Элла Фицджеральд?

– Да, собственной персоной. Никогда не забуду. Она нас окрылила. Даже самые тяжелые из нас в тот вечер могли летать, Крис.

В уголке левого глаза у Билла вдруг что-то блеснуло, и слеза, что была тяжелее всего минувшего времени, прокатилась по щеке и наконец упала с гулом. Мы пошли дальше. Пошли обратно. Или наоборот. Да не все ли равно. Так или иначе, был обычный день, один из многих. Однако ночами я порой сидел, писал и не мог писать. Просто сидел, положив руки на клавиши портативного ремингтона, пальцы брали беззвучный аккорд, и только, я был всего-навсего пустым жестом, позой, механическим и неловким подражанием тому, кем некогда был, – пишущему человеку. И, сидя вот так, я мог поклясться, что слышал внизу, в бальном зале, Эллу Фицджеральд и что пела она «Blue Skies», мамину песню, которую мама пела на балконе под сенью летней зелени или в центре семейной фабрики, на кухне, эта песня оставляла все позади, продвигала жизнь дальше, возвышала и продвигала, продвигала и возвышала и ни к чему не придиралась. Мне хотелось, чтобы Элла продолжала петь эти песни, дивно летевшие вдаль, не тронутые ни сомнениями, ни домыслами, просто полет, ритм и чистая поверхность. Я слышал, как тяжелая поступь резидентов там, внизу, превращается в птичьи подскоки, тяжелая, легкая, легкая, тяжелая, свинцовые башмаки становятся парашютами в медленном обратном падении, вверх, вверх. Билл посветил на меня.

– Сон – важнейшее оружие бойца, – сказал он.

– Но вы-то не спите, Билл.

– Я уже не боец. Вы – боец. И скоро наступит мир. Не забывайте об этом, мой друг.