Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич

с ней в самый тёмный угол нар, желая превратиться в ничто, в пыль, в дым, чтобы нас никто не видел, чтобы мы сами ничего не видели, не слышали. Но я увидела… Увидела, как с другой стороны барака к нам направлялись человек пять мужчин. Что делать? Умолять? Кричать? Стучаться им в душу? Нет! Убить! Убить надо их и себя! Всё равно кого! Дверь оставалась наглухо закрытой, хотя находившиеся ближе колотили в неё, звали на помощь охрану…

…А пятеро приближались. Управлять собой, что-то решать было уже невозможно. Страшное, будь то убийство или насилие, могло беспрепятственно творить само себя. Пятеро мужчин подошли совсем близко и… уселись рядком на край нар. Мгновенно пришло понимание, что они – защита, что мы теперь вне опасности!

– По какой? – спросил один, повернувшись к нам.

– Пятьдесят восьмая, – выдавила я из себя.

– Откуда?

– Соня с Молдаванки. Я из Джангиджира. А вы?

– Мы из Токмака.

Сердце заныло.

– Значит, вы должны знать моего мужа?!

– Кого именно?

– Эрика Анатольевича.

– Так это наш доктор. Вы его жена? А ведь он тоже был назначен в этот этап. Его отстояла… ну, отстояли его. Могли бы здесь встретиться…

В чаду исступлённого возбуждения на сегодня мы были заслонены Провидением от того, что жутче смерти. И про себя я обожествила этих пятерых.

* * *

Двери открыли только утром. Тут же начали выкликать фамилии. Барак опустел. Увели и «ночных хозяев». Осталось человек тридцать. Соню и меня в этап не вызвали. Идти мы бы всё равно не могли. В бараке воцарилась тишина. И мы с Соней уснули. От сна, возврата памяти к минувшей ночи я отходила медленно, и отошла бы ещё не скоро, если б не разговор на верхних нарах. Вполголоса беседовали двое мужчин. Я прислушалась.

– Ты с какого в партии?

– С восемнадцатого.

– Как же в тридцать седьмом уцелел?

– Сам не знаю. А ты?

– Я с двадцатого.

– Скажи, ты что-нибудь понимаешь?

– Чего тут понимать? У них разнарядка на НКВД. Дают им: в Коми, на Востоке построить столько-то железных дорог, столько добыть свинца. Вот и выискивают себе бесплатную рабочую силу. Нас с тобой, прочих…

– Брось чепуху городить. Тут в чём-то другом дело.

– То не чепуха, браток. Факт!

– А сам знает?

– Как не знать? Знает! Ну а ты что думаешь?

– Можно с ума сдвинуться.

– А то!

Я видела их потом. Шла с ними дальше в этап. Обоим лет по шестьдесят. Лица изборождены морщинами. Коммунисты с восемнадцатого и двадцатого! У одного под курткой виднелась тельняшка. И они прожили ночь массового насилия, общую парашу для мужчин и женщин, крики ненависти, издевательский хохот. К каким своим историческим воспоминаниям они присовокупили эти? Во всяком случае, они ни за кого не вступились, никого не бросились оборонять.

А разговор этот я не забыла. Ничто не могло стереть его из памяти. В простом, спокойном обмене мнениями было нечто чудовищное. О Сталине говорилось как о главаре бандитской шайки. Осатанелость грандиозных размахов пятилеток связывалась с тем, что служащие НКВД хватали кого попало, давали по десять лет, превращая тех, кто им неугоден, в рабочий скот. Я отталкивала от себя леденящую мозг, неправдоподобную догадку. Неужели плановое, сознательное превращение огромнейшей части людей в бессловесное поголовье для блага других – это и есть правда нового общества? Того общества, за которое бились мой отец и мама?

* * *

За полтора последующих месяца я попадала в пять этапов – по совхозам Киргизии. Поля были под снегом. Мы тяпками срубали замёрзшую капусту, дергали мёрзлый турнепс, грузили на платформы твёрдую, как камень, сахарную свёклу; «подножный корм» поддерживал нас.

На одной из колонн я встретила санврача Полину, с которой сидела в камере внутренней тюрьмы НКВД. Она была такая же неунывающая и смешливая. Поужасалась тому, что стало со мной, и пообещала познакомить со своим «героем», с которым переживала «небывалый роман». Вечером действительно познакомила. И с кем! С одним из тех пятерых, которые спасли нас с Соней от новотроицкой жути. Теперь, при более нормальных обстоятельствах, я увидела хорошего, негромкого человека. Привкус, неудобство от ситуации, в которой нам пришлось увидеть друг друга впервые, стесняли. Я потом долго мучилась из-за того, что не нашла нужных слов для выражения чувств больших, чем благодарность. Было очевидно, что инициатива защитить нас принадлежала ему.

К тому моменту жизни уже выстроилась небольшая шеренга людей, подаривших мне право считать этот мир возможным для существования. С Чингиза, технорука Портнова и этих пятерых мужчин я заново начала чтить Человека.

* * *

Беловодский лагерь, куда нас привели последним этапом и где я надолго задержалась, располагался у подножья Тянь-Шаня. Был ли Беловодск посёлком или небольшим городком, я так и не узнала. Подразделение составляли две зоны: мужская и женская. Все служебные помещения – кухня, баня, медпункт, контора и пять бараков – располагались в мужской зоне. В женской находился один длиннющий, с маленькими слюдяными оконцами барак. Нас привели в холодный, свирепо-дождливый день. Поскольку барак был врыт в землю, вода и грязь беспрепятственно стекали в него. Слезая с нар, люди оказывались по щиколотку в грязи.

Сгрудившиеся на верхних нарах любопытствующие аборигены, свесив в проход головы, аттестовали каждого из спускавшихся в барак по скользким ступенькам новичков.

– Красючка пришла! Смотрите, – указали они на меня.

Я чётко различила недружелюбие и прозвища, и встречи. В Джангиджирском лагере были одни политические. Здесь верховодили уголовники. Слышался отборный мат. Место для нас нашлось только на голых верхних нарах. Ни подушек, ни матрацев не было. Под голову я подложила узелок с сохранившимися туфлями и шерстяной кофточкой. Каждый раз, когда я пыталась выменять эту кофточку в Джангиджире на хлеб, женщины меня отговаривали, пугая зимними холодами.

Ещё до подъёма кто-то растолкал меня. На нижних нарах скопом, целой колонией, как то было предписано ранжиром, располагались мелкие воровки. Похожие на кикимор, с ужимками и гримасами, выплясывая на подложенной под ноги доске, «шалашовки» демонстрировали украденные у «новеньких» вещи. На одной были мои туфли, на другой – шерстяная кофта.

– Ну как? Не худо-ть?

Обобранные до нитки во время мертвецкого сна, мы должны были подтвердить их «не худо-ть»! Как надо было вести себя с этими вымороченными существами, я решительно не представляла. Но так ознаменовалось начало дикой беловодской жизни.

Утром я увидела: в конце барака нары были разобраны и там стояли шесть или восемь кроватей с перинами и двумя-тремя пышно взбитыми подушками на каждой. Возле кроватей топилась чугунка и пол был сухой. Здесь проживала привилегированная часть женского барака – «бандерши». Любое