Повести моей жизни. Том 2 - Николай Морозов

Я не мог записать эти строки, потому что не нашел рядом с собой карандаша и бумаги, но они назойливо повторялись в моем уме, как бесконечный ремень на блоке, и служили почти всю ночь аккомпанементом к звону и шуму в моих ушах, к болезненным пульсациям в груди и мозгу и к беспорядочным, полубредовым мыслям и картинам в воображении. 

Так продолжалось дней пять. К предыдущим строкам присоединились еще последние:

Чаша все ближе...Мало осталось пути...Благослови же,Родина-мать, и прости! 

Я каждый день спрашивал приходящего врача: 

— Доктор, еще не умру сегодня? Не надо ли писать письмо? 

— Нет! — говорил он, приветливо улыбаясь. — Когда будет нужно, я скажу. А пока я надеюсь на выздоровление. 

Наконец через неделю, когда я от слабости и долгих мучений не мог почти шевелиться, он сказал: 

— Кризис прошел, вы теперь начнете поправляться. 

И, действительно, очень медленно, едва заметно, начали утихать с каждым днем мои боли. Я стал спокойнее спать, а недели через две мне разрешили даже сидеть в жестких подушках на моей постели и читать романы. И вот в один из таких дней, когда мне уже было разрешено вставать, вдруг отворилась дверь моей камеры и дежурный тюремщик впустил ко мне трех посетительниц — первых и последних в три года моего тогдашнего заключения. 

— Здравствуй, Николай! — сказала одна из них своим приветливым грудным голосом. 

Я взглянул и не верил своим глазам: передо мною стояла Вера Фигнер! А вместе с нею были Корнилова и Ивановская. Они все расцеловали меня. 

— Как ты попала сюда? — спросил я тихо Веру, когда дежурный тюремщик притворил двери моей камеры, и я услышал его уходящие шаги. — Мне писали, что тебя разыскивает полиция, чтобы посадить в этот самый дом. 

— Да! — ответила она, смеясь. — Но на свидание в лазарет по четвергам ходят всегда не менее как человек по десяти, а прокурорские пропуска сюда отбирает в воротах вашего двора сторож. Вся толпа спеша подает их ему через головы друг друга, и среди них я проскользнула незамеченной, без пропуска. 

— Но вдруг тебя заметили? Ведь тогда тебя так и не выпустят отсюда? 

— Теперь уже поздно замечать, пропуска отобраны у всех при входе. 

— А вдруг увидят, что число их — менее выходящих? Ведь тогда вас всех оставят для проверки. 

— Да полно ты! Не беспокойся! Дай лучше разглядеть тебя. 

Все три принялись осматривать меня. 

Я был еще желт и худ, но, по словам Веры, изменился мало. Она же осталась совершенно такая, какой я ее знал когда-то в Женеве, как будто прошло не два года, а только две недели. 

Мы начали вспоминать прошлое и с грустью отметили, что все наши активные друзья в России уже в тюрьмах, а на воле почти все новые. 

— Я не могла оставаться более в Берне, — сказала она мне, — после того как мои подруги по университету, уехавшие в Россию, были арестованы в Москве. Я решила продолжать их деятельность и разделить их судьбу. 

— Но почему же ты поехала в Москву, ведь там их деятельность была уже окончена и они все сидели в тюрьмах? 

— Мне хотелось повидаться с ними. 

— Но тебе, как посторонней, не дали бы с ними свиданий. 

— Я знала это и потому прямо пошла на двор тюрьмы, куда выходили окна их камер, и стала с ними говорить со двора в окна. 

— И неужели тебя не тронули тюремщики? 

— Меня за это арестовали, но тотчас же снова выпустили, а затем снова начали разыскивать по обвинению в участии вместе с ними в тайном обществе. 

Несколько мгновений я молчал в полном восторге от ее смелости и самоотверженности. 

— А как теперь дела на воле? — спросил я наконец. 

— Теперь перепутье, — сказала она. — Взамен прежних возникли в молодежи новые кружки, но общепризнанной программы действий еще не выработалось. Одни по-прежнему хотят идти в народ, вести пропаганду. Другие находят более целесообразным побуждать народ прямо к восстанию во имя наличных крестьянских интересов. Так, Стефанович, Дейч и Бохановский почти подготовили восстание посредством отпечатанных золотыми буквами грамот, призывавших крестьян подняться против местных властей и землевладельцев от имени царя. Но их арестовали раньше, чем они успели снабдить оружием всех сочувствующих. 

— Мне этот способ совсем не нравится, — возразил я, — как можно республиканцам действовать от имени царя? 

— Но они не республиканцы. Они думают, что республика при существующем экономическом строе хуже самодержавия. 

— Все равно нельзя обманывать крестьян[32]. 

— Я тоже думаю, что это не совсем удобный способ, — сказала она. — Я только передаю тебе, что существует и такое течение. 

— А еще какие есть? 

— Некоторые возлагают большие надежды на сектантов, уже и без того возбужденных против правительства религиозными гонениями и считающих правителей антихристами. Несколько очень выдающихся людей из нового наслоения молодежи пошли к ним начетчиками, но не знаю, что из этого будет. Некоторые же говорят, что очень полезно вызывать общественные демонстрации на городских улицах. 

— А нет таких, которые находят, что нужно действовать по способу Вильгельма Телля? 

— Почти все пришли к заключению, благодаря множеству погибших товарищей, что необходимо устранять наиболее деятельных и опасных врагов, начиная от шпионов и выше. 

«Итак, начинается то, что я предвидел!» — подумалось мне. 

Но я тогда еще далеко не выздоровел, и мне было как-то лень говорить о теоретических вопросах. Я ничего не сказал ей на принесенные вести, мне только так хорошо было слушать ее живое, близкое моему сердцу смелое, искреннее слово! 

Быстро окончилось свидание, и она ушла вместе со своими спутницами, нежно простившись со мной. Она должна была идти к воротам по панели под моей стеной. И вот счастье неожиданного свидания с Верой, в которую я был тайно от нее влюблен, помрачилось у меня беспокойством тотчас вслед за ее выходом из моей камеры. 

«Удастся ли ей ускользнуть отсюда благополучно? Как бы еще раз посмотреть на нее?» 

Собрав последние силы, я с трудом полез на свое высокое окно и убедился, что увидеть через него ближайшую часть двора немыслимо. Однако сильное желание чего-нибудь всегда находчиво. Я спустился быстро вниз, схватил маленькое зеркальце, стоявшее на моем столе, влез на окно снова и, просунув с ним руку за решетку, увидел отраженный в нем тротуар в тот самый момент, как она внизу выходила на него из дверей тюрьмы несколько правее моего окна. Я легко отличил ее сверху среди других по миниатюрной фигурке, делавшей ее похожей на девочку. Вот она дошла до конца нашего двора, сторож растворил калитку в воротах, выпустил беспрепятственно всю толпу, и она исчезла за ними, как мимолетное виденье. Совсем ослабевший от неожиданных радостных ощущений и от непривычных еще физических усилий, я почувствовал сразу сильную слабость и сердцебиение. У меня потемнело в глазах, и я, почти упав с высокого крутого подоконника, лег на свою койку.