Вступление в должность - Лидия Вакуловская

— Ну что… беги домой? — сказал после продолжительного молчания Павел. — Света уже дома… Отдохни, выспись. У тебя усталый вид.

— Да… сейчас, — вздохнула Ира, — Знаешь, я завтра, наверно, не приду. Стирка накопилась…

— Конечно, — немедленно согласился Павел. — К чему эта обуза — каждый день сюда тащиться?

— Не в этом дело… Просто надо кое-что сделать дома.

— Конечно, я ведь понимаю, — снова охотно согласился с нею Павел.

Любила ли Ира Павла, любил ли ее Павел? Ира давно уже не думала об этом. Об этом она думала до замужества, когда была по уши влюблена в него. Когда-то Люська Бакланова (бывшая Люська Пастухова), узнав, что Ира выходит за Павла, сказала ей: «Помяни мое слово, он тебя бросит. Павел красивый, а ты серенькая. Или будет бегать налево». Павел не бегал ни налево, ни направо. Он оказался домоседом. И вообще оказался со всех сторон положительным: привязанность к дому, привязанность к работе, привязанность к дочери. Постоянная привычка проводить лето в деревне, где рядом лес и рыбная река… Любит ли она и теперь его, любит ли он и теперь ее — над этим Ира давно не задумывалась. А если бы задумалась, то, наверно, решила бы просто: да, тогда была любовь, а теперь… теперь жизнь. Но если даже и тогда любовь, и теперь — любовь, то это совершенно разная любовь. «Тогда» и «теперь» — это совершенно разные чувства, мысли, эмоций, поступки и оценка их.

Хотя кто не хочет жить в полном достатке? Кто не хочет, чтобы муж имел хороший оклад? «Сто тридцать в месяц — не заработок для мужчины» — это Примадонна о Павле. «Ну, у Яшки Бакланова теперь солидный окладец» — это сам Яшка о себе… Почему же ее муж, бывший эрудит, повышенный стипендиат, получает почти втрое меньше Яшки Бакланова, бывшего тупицы?

«Почему, почему же? Потому что такие Яшки с помощью ножниц и клея делают диссертации?. — мысленно твердила себе Ира, возвращаясь из больницы. — Потому что в школе три преподавателя истории и у Павлика минимум часов?..»

Она злилась на себя за то, что не сдержалась, расплакалась, расстроила Павла, которому и без ее слез тошно находиться в больнице и которого ей бесконечно жаль. А все проклятые деньги — деньги, которых не хватает.

Но Ира была везучая. Во всяком случае, сегодня ей везло. На лавочке возле подъезда сидел сосед с первого этажа: здоровый загорелый дядя. Кто он и как его зовут, Ира не знала. Как-то слышала краем уха, что он шофер, а кроме того — спекулирует коврами. Однажды она сама видела, как он вносил в подъезд большой ковер, туго скатанный и перевязанный веревкой.

Сосед сидел на лавочке и покуривал. Смуглые руки его, от пальцев до коротких рукавов шелковой тенниски, украшали зеленые татуировки: пронзенное стрелой сердце, орел с распростертыми крыльями, курносый женский профиль, какие-то неразборчивые надписи. Сам он тоже был курносый, мордатый, с выпученными глазами.

— Здравствуйте, соседка, — сказал он Ире и щелчком стряхнул пепел с папиросы. — Что это вашего мужа давно не видать?

— Здравствуйте. Муж болен, он в больнице, — ответила Ира, тронутая вниманием соседа, с которым никогда прежде не разговаривала.

— А-а… То-то, я смотрю, у вас такой вид придавленный.

И вдруг Иру снова осенило (как с Динкиной коробкой).

— Вы знаете, все одно к одному, — убитым голосом сказала Ира. — Поехала к нему в больницу и там вспомнила, что забыла на работе кошелек с деньгами. Вернулась, а дверь уже опечатана. Завтра воскресенье, надо бы что-то купить… Не представляю, как я обойдусь.

— А сколько вам надо? — сосед не спеша опускал в карман руку с, зеленым орлом на запястье.

— Нет, нет, что вы… Нет, зачем же? — нерешительно запротестовала Ира.

— Двадцать, тридцать? — сосед уже раскрыл плоский кожаный кошелек.

— Нет, нет… Я вполне обойдусь десятью рублями, — поспешно сказала Ира.

— Держите двадцать, мало ли что. — Он протянул ей две красные бумажки.

— Спасибо, — облегченно выдохнула Ира, беря деньги. — Вы меня просто спасли. Я вам в понедельник обязательно верну.

— Да хоть через год. У меня не горит, — ответил сосед, пряча в карман бумажник.

Ира почти бегом взбежала с тяжелой авоськой и сумкой на третий этаж. Позвонила. Света отворила дверь.

— Доченька, голодная? — весело спросила Ира. — Сейчас королевский ужин закатим! Есть колбаса, сырки, яички, помидоры — все есть!

Утро пришло веселое, красивое, будто — праздничное. Квартиру заливало солнце, на балконе ворковали голуби. Света прикармливала голубей размоченными корками, и они уже лет пять выводили птенцов в цветочном ящике на балконе. В первые дни появления на свет птенцы были ужасно уродливы: большеголовые, с длинными черными клювами, смотреть на них было неприятно. Недавно в ящике, где увядали астры, вновь появилась двойка птенцов (запоздалые), но мать-голубиха повела себя в высшей мере подло: выбросила из-под себя одного детеныша и каким-то образом откатила его к самой кромке неглубокого ящика, откуда он мог в любую минуту свалиться вниз. Света подсаживала птенца к голубихе, называла ее «бессовестной», но птенец вновь оказывался у кромки ящика. Сегодня они пересадили птенца в большую миску, подстелив ему старое платьишко, накапали ему в рот молока аптечной пипеткой. Ира позвонила в зоомагазин, спросила совета, как быть с птенцом, но толком ей ничего не ответили. Попробуйте, мол, сказали, давать молоко, а будет птенец жить или нет — мы не гарантируем.

Сейчас Света занималась приборкой (у них двухкомнатная малогабаритка): мыла полы, вытирала пыль. Ира готовила на кухне завтрак и драила наждаком закопченные кастрюли.

— Мама, где наша выбивалка? — спросила из коридорчика Света и тут же сказала. — Нашла, нашла!

Ира выглянула из кухни, увидела, что Света выносит на лестницу ковровую дорожку, пошла к ней:

— Давай вместе, она тяжелая…

— Что ты, мамочка! Я сама, — ответила Света и побежала, подхватив дорожку вниз по лестнице.

Свете четырнадцатый, но она рослая и крепенькая. Незнакомые дают ей шестнадцать, в трамвае и на улице, обращаясь к ней, говорят не «девочка», а «девушка». Словом, уже формируется, но еще не сформировалась женщина. Та пора, которую «уже не девочка» и «еще не женщина» начинает с лифчиков нулевого размера. И красивая девчонка — в папу. С папой они неразлучны. Этим летом, когда уехали из города, Ира только и слышала; «Мам, мы с папой купаться!», «Мам, разбуди нас с папой в пять, не то первые грибочки прозеваем. Там один дед-бородет все наши местечки узнал», «Мам, мам! Смотри, какую мы с папой щучищу поймали!..»

Ах, какое это было обворожительное время — июль нынешнего лета! Они жили в лесничьем домике, в лесу, у самой лесной речки, в трех километрах от деревни. Старенький, заброшенный домишко, а вокруг — сосны, сосны, сосны. Сосны шумели, скрипели по ночам, усыпали все вокруг, даже крышу и крылечко домика, зеленой хвоей и тугими янтарными шишками. Павел со Светой ходили в деревню за продуктами, приносили молоко, творог, яйца. Лес кормил их земляникой, малиной и грибами, а река — рыбой. Сто раз на день они бегали к реке, купались и под ночными звездами, и рано утром, до солнца, или на восходе, когда и лес, и реку еще обволакивал крахмально-белый, мокрый туман. Они ни о чем не думали тогда: ни о деньгах, ни о работе, ни о чьих-то диссертациях — просто жили. Вместе с лесом, с рекой, с земляничными полянами, с белками, шнырявшими под самым носом, с дятлами, взиравшими на них с высоты и наполнявшими все окрест своим извечным «тук-тук». По вечерам Павел разводил костер на небольшой мшистой поляне возле их дома на курьих ножках («Кто, кто в тереме живет?..»), они ужинали и чаевничали у костра, а потом просто так сидели у потрескивавшего огня, окруженные темнотой леса и смолистым дыханием сосен, и Павел рассказывал о древних племенах, населявших в далекие-предалекие времена землю. Он рассказывал для Светы, они уже «прошли» военно-племенные союзы скифов во главе с мудрыми вождями Божем и Моджаком, расцвет и падение греческих причерноморских колоний Ольвии, Пантикопеи, Кафы. («Папочка, вчера царь Митридат был, а сегодня что?» — «Сегодня я тебе удивительную вещь расскажу: о том, как рабы победили рабовладельцев, как предводитель рабов Савмак сам стал царем и чем все это кончилось».) Он рассказывал для Светы, но Ира слушала с не меньшим интересом. Речь Павла была нетороплива, без всяких внешних эмоций, но он так подбирал, выстраивал слова, такой краской наполнял каждую фразу, что все эти воины, цари, полководцы будто оживали перед глазами. Они ходили по земле, дышали воздухом, глядели, заслонясь рукой, на солнце, спали под звездами, любили; воевали. Они жили… И удивительней всего было то, что все, о чем рассказывал Павел, легко, как-то само собой запоминалось. Ира знала, она давно это поняла, что Павел умнее, начитаннее, образованнее ее, и тогда, летом, ей ни разу не приходила мысль о том, что ее муж — простой школьный учитель, а это… это… («Смешно в наш век мужчине быть школьным учителем. В этом есть что-то несимпатичное. Школа — удел женщин» — это Примадонна Ире.) Нет, тогда она не думала об этом, ни о чем таком не думала. А потом… потом они вернулись в город, Ира увидела в промтоварном мужские меховые полупальто (еще какой дефицит!), заметалась в поисках денег, купила Павлу это полупальто, и чертов долг возрос. Полупальто необходимо; но Павел ему не рад…