Управление - Андреас Эшбах

– Если бы у меня был жених, – произнесла она, сделав над собой усилие, – то вряд ли я проводила бы здесь несколько вечеров в неделю.

Артур ответил ей взглядом, смущенный, крепко сжав губы, которые только что так чудесно ее целовали.

– Верно, – пролепетал он. – Скорее всего, нет. Я просто хотел… просто мне будет плохо, если ты больше не придешь. Вот что я хотел сказать.

Хелена хотела сказать, что любит и желает его и готова на все, но не могла, потому что не знала, так ли это на самом деле.

Действительно ли она любила Артура? Откуда ей было знать, если она вообще не знала, что это такое – любовь? Она видела ее между Мари и Отто, но не понимала. Она видела только, что эти двое каким-то образом связаны, составляют единое целое, и она помнила, что так было всегда, что они всегда казались ей единой душой, занимавшей два тела.

У них с Артуром все было по-другому. Она не чувствовала, что связана с ним, только хотела этого. Желала ли она его? Это да. Она его желала. Она никогда не ощущала ничего подобного к мужчине, никогда не чувствовала себя так, но у нее не возникало никаких проблем с идентификацией этого чувства: это было желание, первобытный инстинкт, который пробудился в ней и хотел исполнить то, для чего существовали мужчины и женщины.

И еще: действительно ли она была готова ко всему?

Ответ на этот вопрос звучал однозначно: нет. Ни в коем случае она не должна забеременеть, потому что для Артура это означало бы смерть, погибель для нее и Мари с Отто в придачу. Неважно, что бы в ней ни происходило, ей нужно держать себя под контролем, любой ценой, даже ценой счастья в своей жизни.

И, прежде чем уйти, ей пришлось снова взять себя в руки. Ей было уже пора, но в таком состоянии она не могла уйти. Мари поняла бы, что произошло, и наверняка не одобрила бы, сочла бы аморальным, что под крышей ее дома складываются близкие отношения между людьми, не состоящими в браке.

– Я вернусь, – сказала Хелена и поднялась. – Но сейчас мне пора уходить.

Она направилась к узкому зеркалу, обтерла лицо холодной водой, пригладила растопыренными пальцами волосы, наблюдая при этом за Артуром, который следил за ней на заднем плане. Он уже не был таким худым, как несколько недель назад, когда вернулся из России, и выглядел очень хорошо. Великолепный мужчина, такой же желанный, как и прежде, на Майском празднике.

Когда же она рассматривала себя рядом с ним, то почувствовала себя как минимум на два размера меньше и менее привлекательной. Это было не как у Мари с Отто, глядя на которых сразу было видно, что они созданы друг для друга. Она не была той женщиной, подходившей Артуру, но она была единственной женщиной в пределах его досягаемости, и она останется ею до тех пор, пока идет война.

Ей было стыдно за эту мысль, но она пришла ей в голову.

И эта мысль делала ее счастливой.

28

Ойген Леттке снова оказался в банке, стоял в очереди перед компьютерами и терпеливо ждал. Это было время наибольшего скопления людей, перед ним стояло более десяти человек. И, конечно, ему вовсе не обязательно было приходить сюда, чтобы уладить свои банковские дела, – он мог это сделать так же хорошо и со своего компьютера в ведомстве.

Не это было причиной, почему он пришел сюда, тем более в такое время. Он пришел искать ее – «графиню», как теперь называл ее мысленно: женщину благородного происхождения, которую он однажды заметил здесь, в этом банке, и которая с тех пор не хотела выходить из его головы.

Он снова и снова прокручивал в памяти свои воспоминания. Женщина произвела впечатление не как кто-то, кто зашел в этот банк случайно, а так, словно хорошо ориентировалась здесь. Не иначе как она находилась в личных отношениях с кем-то, кто работал в банке и кого она посещала в тот раз.

Он, конечно, давно изучил всех сотрудников банка, насколько это было возможно, но не встретил ничего, что помогло бы ему продвинуться дальше. И от этого было досадно; чем сложнее было разыскать ее, тем сильнее росло в нем желание ее найти.

Вот почему он стоял здесь. Потому что он сказал себе, что однажды она должна будет здесь появиться.

Определенно она была слишком аристократична, чтобы даже заговорить с кем-то вроде него. Но он узнает темные пятна в ее прошлом, раскроет ее секреты, и тогда ей придется заговорить с ним.

И не только заговорить…

Его желание не в последнюю очередь было обусловлено тем обстоятельством, что в последнее время у него был преимущественно неприятный сексуальный опыт. Не из-за того, что не хватало обвинительных материалов, напротив. Но чем дольше шла война и чем дольше мужчины были вдали от дома, тем более услужливыми становились женщины.

Конечно, они сопротивлялись – немного. Чтобы сохранить свою репутацию. Чтобы иметь возможность сказать себе, что они были честными женами, у которых просто не было другого выбора, кроме как подчиниться принуждению. Но потом… потом они действительно получали удовольствие. Независимо от того, что он делал с ними или в каком положении он их брал, они задыхались, впивались в него, хватались за него, так и излучая вожделение. Отвратительно. Иногда он просто уходил, но не всегда. Иногда ему приходилось довести дело до конца, чтобы не лопнуть, но потом он всегда злился и чувствовал отвращение к себе, к женщинам, ко всему миру.

Единственный достаточно приятный эпизод у него случился с молодой девушкой в Йене, воспитательницей детского сада, которая постоянно носила закрытую одежду и выглядела робкой как газель. Она привлекла его внимание, он выяснил, как ее зовут, но на этот раз не нашел ничего противоправного. В конце концов он решил играть ва-банк и просто сделал от ее имени записи на Немецком форуме, осыпав фюрера оскорбительными выражениями, а затем датировал их задним числом. Когда он сунул ей под нос распечатку, она была так напугана, что даже не стала отрицать, что написала все это, напротив, сразу же взмолилась о пощаде!

Что, если хорошенько подумать, тоже в некотором роде было признанием вины.

Поскольку она жила всего лишь в меблированной комнате, он отвез ее в дешевую гостиницу, где не задавали много вопросов, заставил ее заплатить, и потом началось развлечение. Рыдая, она разделась перед ним, когда он приказал, и терпеливо сносила все остальное, плача навзрыд. Она была настолько зажатой и сухой, что ему потребовалось много плевков, чтобы войти в нее, и при