Прозрение - Урсула Ле Гуин

– Для этого, разумеется, необходимо выработать особую стратегию. Надо послать специальных людей, которые сумеют проникнуть в каждый дом, поговорить с каждым из рабов на фермах и в деревнях и затянуть их в нашу сеть! Но эти люди, несомненно, должны уметь раскрыть перед рабами картину новой жизни, показать им, на что они способны сами и как это сделать. Эти люди должны уметь ответить на любой вопрос тех, с кем они беседуют. Пусть им задают как можно больше вопросов, ибо они должны заставить своих собеседников задуматься о будущем и начать строить собственные планы. Они должны подготовить их к тому, чтобы в нужный момент по нашему сигналу начать действовать. На это потребуется немало времени. Нужно создать сеть таких агентов и распространить ее, нужно составить подробные планы для каждого города и его окрестностей… И все же особенно медлить нельзя! Ведь если все это слишком затянется, какое-нибудь словечко да просочится наружу, а глупые люди начнут чесать языками, и хозяева немедленно навострят ушки: «Что это за разговоры ведутся в хижине рабов? О чем это они все шепчутся на кухне? Что это кузнец кует до поздней ночи?» И тогда будет утрачено самое главное преимущество: внезапность. А время, как известно, решает все.

Мне его Восстание казалось всего лишь очередной сказкой, прекрасной выдумкой. Барна считал, что в ближайшем будущем должно осуществиться великое отмщение, великое очищение от скверны прошлого. Но ни в сердце моем, ни в мыслях прошлого уже не осталось.

У меня вообще ничего не осталось, кроме слов – кроме тех поэтических слов, что сами себя выпевали, постоянно звуча у меня в ушах; кроме тех разнообразных историй, легенд и преданий, которые я мог мысленно представить себе и как бы прочесть. И я старался не отрывать своего взора от этих слов, не обращать внимания на то, что их окружает. Ибо стоило мне оторвать от них глаза, и я окунался в живое кипение настоящего момента, мучительно чувствуя это «здесь и сейчас», но словно не имея никакого прошлого – ни его теней, ни воспоминаний о нем. А слова приходили ко мне, как только у меня возникала в них нужда. Они являлись как бы из ниоткуда. Даже имя мое было просто словом. Даже название Этра было просто словом. И эти слова тоже не имели ни значения, ни собственной истории. Слово «свобода» было словом из поэмы. Красивое слово. Но красота в моем тогдашнем представлении и составляла всю его суть.

Постоянно рассказывая мне о своих планах и мечтах, Барна никогда не спрашивал меня о моем прошлом. Зато однажды он почти точно описал мне его. Он говорил о Восстании, и, возможно, я отвечал ему без особого энтузиазма, ибо то ощущение пустоты вновь охватило меня, мешая говорить и действовать убедительно. А Барна обычно очень быстро распознавал истинное настроение своего собеседника и сказал, посмотрев на меня своими ясными глазами:

– Знаешь, Гэв, а ведь ты правильно поступил. Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Ты ведь сейчас там, в своем городе, и думаешь: «Какой же я был дурак! Убежать, голодать, жить в лесу с невежественными людьми, рабски трудиться, причем куда тяжелее, чем в доме моих хозяев! Разве это свобода? Разве не был я свободнее в родном доме, беседуя с образованными людьми, читая книги умных философов и тонких поэтов, ложась спать в мягкую постель и просыпаясь в теплой комнате? Разве не был я там счастливее?» Но нет, не был! Ты не был там счастлив, Гэв. В душе ты это понимал, а потому и убежал оттуда. Ибо всегда чувствовал власть своего хозяина, его руку.

Барна вздохнул и какое-то время молча смотрел в огонь; стояла осень, воздух был сырой, холодный. Я слушал его, как и всегда, когда он рассказывал свои сказки, – не возражая и не задавая вопросов.

– Я знаю, как это с тобой было, Гэв, – снова заговорил он. – Ты был рабом в большом доме, в большом городе, у добрых хозяев, которые позволили тебе учиться. Ох, как хорошо я это понимаю! И ты считал, что должен радоваться тому, что у тебя есть такая возможность – учиться, читать умные книги, учить других, становиться человеком мудрым и образованным. Они тебе это позволили. Они дали тебе на это разрешение. О да! Но хотя тебе и дали возможность кое-что сделать, никаких прав ни на что тебе все же не дали. Все права принадлежали только им. Твоим хозяевам. Твоим владельцам. И даже если ты этого еще не понимал, ты всеми фибрами своей души чувствовал, как крепко держит тебя хозяйская рука, как она управляет тобою, как она подавляет тебя. Так что если говорить о правах и возможностях, то какими бы возможностями ты ни обладал, все они в таких условиях были бессмысленны. Потому что через тебя хозяева осуществляли только свои права и возможности. Они использовали тебя, позволяя тебе воображать, что это твои права и твои возможности. Ты получал крошечный кусочек свободы, лоскуток независимости и сам перед собой притворялся, что все это действительно принадлежит тебе. Тогда этого тебе было достаточно для счастья. Я прав? Но ты взрослел и постепенно становился мужчиной. А для мужчины, Гэв, не существует иного счастья, кроме обретенной им свободы. Его личной свободы, дающей ему право делать то, чего хочет он сам. И поэтому душа твоя тоже устремилась к свободе. Как и моя когда-то, давным-давно… – Барна ласково потрепал меня по коленке. – Да не смотри ты так печально! – воскликнул он, и в курчавой бороде сверкнула его белозубая улыбка. – Ты же и сам знаешь, что поступил правильно! Ну и радуйся этому, как этому радуюсь я!

Я попытался сказать, что я только и делаю, что радуюсь.

Но Барне надо было идти по делам, и он ушел, а я в задумчивости остался сидеть у огня. То, что он мне сказал, было правдой. Да, это была истинная правда.

Но не моя.

И я, стараясь не думать о только что рассказанной им истории, впервые решился посмотреть назад, в свое прошлое. Сколько же времени прошло с тех пор, как я заглядывал туда, за ту стену, которую сам выстроил когда-то, чтобы оградить себя от невыносимых воспоминаний? Я заглянул туда и увидел свою правду: да, я был рабом в большом богатом доме, в большом городе, и был послушен хозяевам, и не имел никакой свободы, кроме той, которую они позволяли мне иметь. И я действительно был тогда счастлив.

В этом доме своего рабства я познал любовь, столь дорогую моему сердцу, что сейчас мне было невыносимо даже думать о ней, потому что я ее потерял. Я все потерял.

Вся моя жизнь была построена на доверии, и это доверие было предано теми, кого я считал своей Семьей. Оно было предано Аркамантом.

Аркамант – с этим названием, с этим словом все, что я позабыл, все, о чем отказывался помнить, вновь вернулось ко мне, вновь стало моим, а вместе с этим вернулась и та невыразимая боль, которую я не желал признавать.