Три романа и первые двадцать шесть рассказов (сборник) - Михаил Веллер

С мягким металлическим чмоком зашел в замок досланный снаряд, вдвигаясь медным пояском в нарезы. Звякнула о край замка гильза. Щелкнула под рукоятью запорная пружина.

Тягучая пауза подвесила мир на волоске.

Сыпанули башенные куранты четыре четверти, и с первым ударом (Все? Bce!) мостик негромко и четко закончил команду:

– Огонь!

Оранжевая простынь дунула из задранного к Кремлю ствола. В мгновенной вспышке высветился весь нос крейсера, угольные тени прыгнули от щита и фигур. Туго отскочил назад в откатнике ствол, вздрогнула палуба под ногами. Тяжко и звонко грохнуло по ушам, ударило воздухом. И гремящий шелест улетел к красно-бурым башням с рубиновыми звездами и золотыми двуглавыми орлами.

– Выстрел! – отозвался наводчик, топнул ногой и дико швырнул бескозырку вверх.

9.

– Ура-а! – нестройно и с несерьезным энтузиазмом, как в новогодний салют, закричали на теплоходе. Там неслышно захлопало шампанское, и пенные струи заляпали фужеры и палубы.

– Полундра!! – грянул крейсер.

Разрозненные выстрелы застукали в городе, и кое-где пятнами стало гаснуть электричество, словно отдельными кусками начал исчезать городской пейзаж.

Непосредственных событий за этим последовало два.

– Раз, два, три, четыре, пять… шесть… – отсчитал секунды Ольховский. – Сигнальщик!

– Разрыв не наблюдаю, – доложил сверху Серега Вырин.

То, что не был отмечен разрыв, особенно удивлять, в общем, не могло. Только в кино разрыв снаряда изображается сполохом бочки бензина. Вспышка шестидюймового снаряда в освещенном городе малозаметна, а из-за высоких кремлевских стен, ночью, когда не засечь фонтан пыли и мелких обломков, увидеть ее скорее всего и невозможно. Иногда и артнаблюдатель теряет свой разрыв. Но звук разрыва на таком расстоянии должен был отдаться достаточно отчетливо. Хотя – городские шумы и постройки дробят и поглощают звук, как глушитель… Выждали еще несколько секунд. Черт. Неужели не разорвался?

Впрочем, это было не так принципиально. Не в прямом разрушении дело. На него никто и не рассчитывал. Один, без точного прицела посланный снаряд среди массивных каменных построек ничего особенного сделать и не мог бы.

Если это отсутствие видимых последствий считать первым последствием, то второе, при всей внешней несравнимости своего исторического масштаба с первым, было гораздо нагляднее. И даже давало удовлетворение, компенсирующее некоторую досаду от первого.

Вертолетик, как бы являя иллюзию экстерриториальной непричастности к происходящему и тем самым неуязвимости, что вообще свойственно действиям журналистов в горячих точках, особенно чужих, вертолетик висел недостаточно далеко от траектории бешено ввинчивающегося в воздух тупорылого гаубичного снаряда, гнавшего перед собой, в согласии со всеми законами баллистики и аэродинамики, купол ударной волны, таранящей и метущей воздушный тоннель. Задетый и сбитый с места этим тараном, вертолет подскочил в воздухе, мотнул хвостом, накренился, захлебываясь взвыл и, отчаянно взбив перекошенными лопастями, шлепнулся в темную воду.

Из него мгновенно выбрались пилот и оператор с помощником и, судорожно задыхаясь от холодной воды, забили руками, гребя к близкой набережной. Вертолет, обратившись кверху выпуклым остеклением носового блистера, быстро погружался. Из кабины вырвались с болотным бульканьем несколько огромных пузырей, косо задранная лопасть качнулась и плюхнула по воде, и он спокойно затонул. Камера с отснятой пленкой, очевидно, утонула вместе с ним.

10.

Ночью на крейсере долго не могли заснуть. Чистили оружие, ждали новостей.

Проклятый плавучий кабак отвалил, на прощание какая-то пьяная сволочь запустила с него в борт бутылкой.

Ольховский, сложив руки за спиной, расхаживал по каюте в длину ковра: пять шагов вперед, пять обратно. Колчак каждый час поднимался на палубу, обходя вахтенных.

В городе все стихло. Странная ли это тишина стояла над Москвой, или это только чудилось возбужденным нервам, – трудно сказать.

В четверть шестого утра грянул телефон, подключенный к городским сетям.

Ольховский резко, как волк, повернулся на месте, сделал три строевых шага к аппарату, с прямой спиной снял трубку:

– Да!

– Я вас, наверное, разбудил? Простите, – вежливо и с непонятной раздражающей насмешливостью (показалось ему) извинился молодой голос. – Общественное российское телевидение беспокоит. Могу ли я говорить с командиром крейсера «Аврора» господином капитаном первого ранга Ольховским?

– Слушаю.

– Петр Ильич, это из передачи «Доброе утро». Телефон нам сказали в редакции новостей. Там был страшный скандал по поводу того, что они в вечернем выпуске не дали ваше послание, или ультиматум, как правильно сказать?

– Неважно.

– Мы очень хотим пригласить вас в сегодняшний выпуск. Вы бы могли приехать в студию? Машину за вами мы вышлем.

– Хорошо.

– Через полчаса машина будет на набережной, внизу вас встретят. Подождите, не кладите трубку, – еще: вы бы могли взять с собой еще пару человек, лучше матросов – ну, чтобы хорошо смотрелись в кадре, для колорита, так сказать?

Ольховский успел принять душ, побриться, сменил сорочку. Шурка и Бохан спешно наводили на себя марафет.

Катер с дремлющим ментом болтался под бортом. Сержант закусывал на камбузе. Со своим отделением они договорились вчера по рации удивительно быстро и легко, и сменяться отказались: аренда и зарплата отваливалась посменная.

«Рафик» подкатил, издали мигнув фарами. Темное нутро пахнуло автомобильным теплом и кожей сидений. Придерживая маузеры, охранно-колоритная пара полезла за Ольховским внутрь.

Водитель молча газовал, но молодой человек, сидевший впереди рядом с ним, вертелся и жужжал, как говорящая юла.

– Бабахнула шестидюймовка авророва! – с какой-то развратной фамильярностью цитировал он, словно все классики были банальными плагиаторами и его личными должниками. – Спокойно трубку докурил до конца, спокойно улыбку стер с лица. Вы случайно трубку не курите? Жаль, это бы хорошо смотрелось. Мы уже музыку подобрали к сюжету, и перебивки хорошие. А волны и стонут и плачут, и бьются о борт корабля. Вашу охрану тоже посадим, чуть-чуть позади, только не раздеваясь, вот так очень хорошо, жарко, конечно, будет под светом, но ничего. Ребята, вы какой год служите? С нами Бог и андреевский флаг.

Он слал вопросы, как выбрасывающая теннисные мячи машина, а собеседник служил лишь стенкой, чтоб мячу было обо что стукаться и отскакивать, и чтобы тут же отправить его снова – вопросы содержали в себе и ответы, и самодостаточную информацию о собеседнике в нужной интонации спортивного комментатора, а большего как бы и не подразумевалось.

«Рафик» с влажным шелестом несся по темным и пустым улицам, редко прочеркнутым пригашенными вывесками, проскакивая на желтый и кренясь на поворотах. Заложил вираж вокруг памятника Маяковскому, рванул по Тверской и через минуту, свернув в проулок и ринувшись в огромную арку, осадил у дубовых дверей, которые могли бы служить башенными воротами.

– Приехали! – весело объявил сопровождающий, и моряки вылезли. – Как Петрович ездит, а? Ас! – он похлопал шофера по плечу. – Айн минут! – Посмотрел на лица и счел нужным пояснить: – Ближняя студия! Для оперативных сюжетов. Ну, сами увидите.

Свет желтых фонарей перед фасадом, стилизованных под старину, почему-то напомнил Ольховскому рыбий жир, хотя он никогда в жизни не думал о рыбьем жире и даже в детстве его не пил. Сам же фасад, мрачноватый и казенно-величественный, вызывал смутные ассоциации с Главным управлением кадров ВМФ, где он был однажды много лет назад. Вообще Ольховский за всю жизнь посещал Москву лишь два раза, так сложилось.

– Поэзия вся – езда в незнаемое! – со своей жизнерадостной благоглупостью воскликнул телемальчик и с усилием оттянул тяжелую дверь, пропуская его вперед.

Вестибюль также не имел ничего общего со вчерашним бесприютным Останкино. Это был высоченный холл с лепным потолком и росписью на стенах, изображающей батальные сцены из русской истории. На одной из фресок, меж ложных колонн русского неоклассицизма, в водяных фонтанах разрывов резал хмурые волны броненосец, соединяющий в профиле черты «Осляби» и «Бисмарка». Орудия его изрыгали огонь в горизонт, где маячил силуэт другого броненосца, в который талант мариниста каким-то образом сумел вложить выражение плосколицести и узкоглазия: сразу делалось ясно, что это японец, а битва изображает Цусиму. Ольховский невольно задержал на ней взгляд: изображение обладало странной наивной убедительностью, и от него мгновенно передавалась обреченная тоска.

Простеленный ковровой малиновой дорожкой мраморный пол перегораживала дубовая стойка. В ее проходе стоял солдат с повязкой на рукаве и штык-ножом на поясе.

– Удостоверения, – сказал он.