Ратоборцы - Алексей Югов

Старик поклонился и, преисполнясь необыкновенной важности, заговорил медленно и с отбором:

— Теперь: где его вылеживать лучше? — задал он как бы вопрос Александру и сам же на него и ответил: — А вылежка ему — возле озерка где-нибудь… на лугу… Постилка — не густо, ровно… чтобы путанины не было. Хорошее росенье — льну спасенье!.. Лен дважды родится: на поле, а и на стлище…

Сперва старик, приноровляясь к скорописцу и время от времени на него оглядываясь, повествовал размеренно и спокойно. Но потом его стало разбирать, и вскоре он забыл обо всем, кроме льна. Он забыл, что говорит с князем. Сейчас это был учитель, наставляющий ученика, мастер, назидающий подмастерья!

— А суши, как надо! — воскликнул он сурово, почти крича на Невского. — Чтобы в бабках у тебя лен стоял как надо! Плохо поставишь бабки — ветер повалит али скот, — тогда снопок не сохнет, а гниет. Ну, а уж ежели да дождь прихватит, тогда ты не льноводец!.. Нет, тогда ты не льноводец! — грозно повторил он.

Александр слушал безмолвно, боясь проронить хоть единое слово, как бы и впрямь назидающийся ученик. Он вспомнил, сколько, по его недосмотру, гниет и мокнет поваленного в бабках льна. Насмотрелся он этого безобразия досыта в вотчине своей — в Переславле-Залесском.

Меж тем перешли уже в овин, и Мирон тут же показал трепанье льна:

— А повесьму на трепале клади вот эдак.

Потом заставил поорудовать на псковской льномялке и самого Ярославича. Старик остался доволен его работой.

— Вот-вот, — говорил он, — мни лен боле — волокно будет доле!.. Ну, а я ведь еще и пальцами прочешу… вот так. Эдак вот не пожалей спинушки, да рук, да перстов, то будешь со льном! И крепкой, и тонкой, и маслянистой, а и мягкой будет ленок… Да вперед подборку сделай волокну, перед тем как на продажу везти, — без барыша не будешь!.. Да и в обновке походишь — и ты, и домачние твои!..

Уж третий день на заимке Мирона Александр Ярославич творил проезжий княжеский суд. А люди все шли и шли, и откуда шли — неведомо! Прослышав, что князь остановился в сельце у Мирона, иные приволоклись и за сто верст с тяжбами добатыевской давности. У иного лет двадцать назад сосед на пирушке подрал малость бороду или зуб выбил; с тех аор всеобщий обидчик, на которого — увы! — и челобитья-то некому подать, — беспощадное время и все зубы до единого выкрошило у бедного истца, — ан нет! — он все ж таки тот зуб припомнил, который у него сосед отъял, и набрал-таки, выставил должное число послухов — очевидцев, и подает жалобу князю! Главное — в том, что «сам Невской судить будет!». Да пускай хоть и прогонит Ярославич или велит помириться, что он и делал в таких случаях, а все ж таки: «Перед самим Невским мы с ним на тяжбе стояли!» — будет чем похвастаться отныне и тому и другому и перед дальним соседом, да и внукам будет что порассказать…

Приведены были на этот безотменный суд иные дела и пострашнее! И душегубство, и церковная кража, и поджог, или — холоп убежит, а его поймали; или — от податей бегает, или же — конокрадство! Таких злодеев приводили «всем обчеством» или же со старостой и с понятыми.

Кто приплыл на лодке, кто конем приехал, а кто и пешком пришли — с женами, с детьми; иные даже и коровку пригнали: не загубить бы дитя!

На опушке, под лохматыми елями, которые и дождь не пробьет, раскидывали просмоленные палатки; вешали на сучках зыбки; расстилали войлоки; ставили треноги с котлами — варили «юху». Замелькали кой-где и торговцы — кто чем. Цыган пригнал лошадей. Словно бы другой стан — побольше дружинного — раскинулся возле Миронова двора.

Не успели дружинники обрядить коврами амбарное крылечко и установить на нем кресло, с которого должен был судить Александр, как жалобщики уж заприметили князя, когда он возвращался от дружинного стана, и с поклонами и жалобным гулом обступили его.

— Князь, с докукой к тебе! — заголосили смерды.

— Ну, докучайте, коли пришли, — сдерживая раздражение, ответил Александр.

И чего-чего только не пришлось ему услышать за эти каких-нибудь полчаса, что стоял он, высясь над толпою, под сенью огромной, как бы венценосной сосны!

Слушая их и нарочно не перебивая, Александр в ужас пришел. «Да уж если у меня под носом, в моем именье, на вотчине, этакое творят бояре да тиуны мои, то что же в остальной области?» — подумал он.

Кричали и женщины и мужчины:

— Что такое, княже? Ягод не велят в лесах брать, лык не драть, тонь не ловить, с лучом не плавать, и перевесища не ставить, и леса не рубить… Скоро не жить, скажут, хрестьянам?..

— А все — игумну, да иконому, да братии: им — и земля, им — и вода, им — и ловища вовек!..

— Межника пришли, землемерца: пускай размежует он нас с ними! А то отойти остается от тебя, все побросать, да и только!

— Мы на твоей земле, считали, сидим. Ты — хозяин. А они пускай не встревают. Уйми их! А то все подымемся и уйдем. Только и делов!

Александр понял, что и впрямь недалеко до беды. «А что? И подымутся, и уйдут. Не к другому князю — то в дебри забьются куда-нибудь, к лешему. Хозяйство мне порушат, скот загубят».

Надо было и пристрожить и ввести эти жалобы и вопли в какое-то русло.

— Ну? — грозным окликом остановил князь разошедшуюся толпу. — Что же это вы целой помочью пришли? Кто у вас от народа докладчик?

Толпа стихла, и начались толчки, переговоры и поиски.

— Докладчика, докладчика ставьте… Зубец! Зубец где?..

Угомонившаяся толпа вытолкнула перед князя небольшого, редкобородого, разбитного мужичонку в белом холщовом азяме, в лаптях и в теплой шапке в виде отвислого назад колпака.

Он сдернул с головы шапку и в землю поклонился Александру.

Звонким голосом Зубец начал излагать мирские жалобы.

— Огосподствовали земли наши, освоили, — говорил Зубец. — Просторно, а податься некуда: тут тебе боярин, тут тебе монастырь. Иконом себе грамоты на рыбную ловлю вылгал, а то искони мирское… Стариков спроси.

Зубец оглянулся вполоборота.

— Правильно! — послышались возгласы.

— Не успеешь притеребить пашню, лес извести, пни покорчевать, а уж к тебе монастырской ключник приходит: «На монастырской земле сидите: несите нам пятый сноп!»

— О-ох! — послышался из толпы скорбный голос худощавой женщины в платке. И всякий раз, стоило только Зубцу перечислить ряд податей, повинностей и налогов, как женщина скрепляла это перечисление своим скорбным возгласом.

— Тяжкую налогу несем, князь, смилуйся, — говорил Зубец. — Сам рассуди: и поплужное берут с нас, и мостовщину, да ежели скота пятнать — опять же за пятно плати; да подводы, да волостелю твоему — и подъездное подай, и корма, и прощальное…

— О-ох!

— Да с возу, да передмеру, как продавать станешь, да потом весчее, да…

И снова тот же жалобный возглас женщины в толпе. Александр с досадой глянул в ту сторону. Женщину заслонили от него. Но она все так же продолжала стоять, пригорюнясь на руку, и время от времени подводила итог безрадостному перечислению крестьянских невзгод.

Зубец перешел к перечисленью ордынских даней:

— Да десятина татарская, да ловитва ханская, да запрос, да поминки, да дары, да тамга…

— О-ох!

Это причитанье взорвало князя.

— А вот что, мужики! — громко произнес он. — Что же вы думаете? Я не знаю, чего и сколько Орда берет с вас?.. Меня они зорят тошнее вашего!..

Княжеский окрик осадил жалобщиков.

— Чего ты понес не в ту сторону? — крикнули из толпы на Зубца. — Не к тому тебя ставили перед князя!

— Ты про боярина Генздрилу расскажи…

С правой руки от «князя стал мирской истец, с левой — ответчик Генздрило.

Достаточно было взглянуть Невскому на хорьковое, обтекшее жиром лицо управителя, как все для него стало ясно.

— …Все дани-подати подай ему: и гостиное, и весчее, и пудовое, и резанку, и побережное, и сторожевое, и медовое, и ездовое… — докладывал все тот же Зубец.

И снова после его слов раздалось в толпе неизменное:

— О-ох!

Александр приказал удалить охавшую женщину.

За нею печально побрел ее муж.

— Доохалась? — укорял он ее дорогою.

Суд продолжался.

— Истинно говорит? — обратился Александр к толпе, останавливая мирского докладчика.

— Истинно! — загудели все враз.

— Что скажешь? — спросил Невский Генздрилу.

Тот молчал.

— Продолжай, — сказал князь Зубцу.

И тот продолжал:

— Ну, ничем сыт не живет! Наедут, наедут… со своими и корму спросят, сколько их чрево возьмет! И чтобы не в зачет им! Как где заслышит — престольный ли праздник, али у кого свадьба, али братчиной пируют, — и сейчас он тут!.. И полного требует угощенья!.. Ну, это бы еще терпели! Но вот он сам дите родит, — а мы же ему праздник подымай! А если к нему с челобитьем стукнешься или хоть только в писцовую избу, то изволочат до смерти, измытарят! Берут с обеих сторон — и от правого и от виноватого. Судиться у него — не приведи господь! Виноватого оправит, правого обвинит!..