Память сердца - Александр Константинович Лаптев

– графин с водой. Стараюсь не смотреть на него. Но он, как магнит, притягивает взгляд. Это заметил начальник. Налил стакан воды и поставил передо мной. Я с жадностью выпил и поблагодарил.

– Протокол всё же подписать надо, – говорит начальник, повернувшись ко мне. – Революции без жертв не бывает. Когда рубят большой лес, рубят и мелкий, чтобы не мешал.

– Революция совершена в 1917 году, – говорю ему. – У нас построено социалистическое общество, о чём было объявлено на XVII съезде партии три года назад. Зачем ему невинные жертвы? Кому это надо?

Начальник молчит. Затем нажимает кнопку на столе. Через минуту являются двое.

– Идёмте!

Один впереди, другой – сзади. Кое-как передвигаюсь. Сначала идём по узкому коридору, затем спускаемся по лестнице в подвальное помещение. Передний открывает металлическую дверь, а второй сильно толкает меня в спину. Дверь захлопывается.

От толчка я упал на пол. Темно, хоть глаз коли. Сыро и холодно. Вдруг кто-то застонал.

– Кто тут? – спрашиваю.

Не отвечает. Только изредка стонет. На потолке вспыхивает лампочка. Вижу распластанного на полу человека в луже крови. Вокруг него клочья волос.

– Ты кто? – спрашиваю негромко, но человек молчит, видимо, без сознания.

Открывается дверь, и в подвал входят трое. Один направляется к лежащему человеку, приподнимает за волосы его голову, заглядывает в глаза. Произносит с усмешкой:

– Живой ещё.

По спине у меня пробежал холодок, сердце сжалось.

С трудом поднимаюсь с пола, стою ни жив ни мёртв.

Троица подходит ко мне…

Бьют молча и по чему попало, словно тренируются на манекене. Один ударил по шее так, что голова закружилась, второй ударил под сердце, и я согнулся от боли, держусь рукой за сердце; третий ударил прямо в живот, и я присел на пол, стал кричать и звать на помощь!

Но всё бесполезно. Никто не услышит и не поможет. А эти трое продолжают бить меня, и всё молчком.

Я падаю. Меня поднимают и снова бьют. Вскоре я теряю сознание.

Прихожу в себя от холода.

Палачи ушли, а я лежу весь мокрый. Перед уходом они облили меня водой. У меня зуб на зуб не попадает, а подняться нет сил. Лежащий неподалеку от меня человек уже не стонет. Лежит тихо и спокойно, отмучился бедняга.

Я перестал думать о жизни, жду только смерти. Хотелось умереть, лишь бы избавиться от мук.

Так я пролежал до утра.

А утром опять явилась та же тройка. Положили мёртвого на носилки и куда-то унесли. Потом пришли за мной. На руках притащили к следователю, посадили за стол. На столе – булка с колбасой, нарзан, папиросы. Во рту и в горле у меня всё пересохло, очень хотелось пить или смочить горло. Следователь кладёт передо мной протокол, макает ручку в чернильницу. Я не подписываю, молчу. Он наливает воды в стакан, говорит:

– Сначала подпиши протокол, потом пей и ешь, всё это для тебя! – И показывает на стол.

– Требую прокурора, – с трудом произношу, едва ворочая распухшим, пересохшим языком.

– Хорошо, – говорит следователь и берёт телефонную трубку. Минут через двенадцать приходит прокурор. Я ему говорю, что я ни в чём не виноват, а всё, что написано в протоколе, – ложь, под которой меня насильно заставляют подписываться. Не дают спать, избивают, пытают. А это не положено по советским законам.

– Была ли очная ставка? – спрашивает прокурор.

– Была, – отвечаю. – Ложная.

Прокурор полистал протокол допроса и невозмутимо сказал:

– По материалам следствия ваша вина доказана показаниями ваших товарищей, свидетелей и очной ставкой. Отказываться от подписи вы не имеете права. А неправильное ведение следствия вы можете обжаловать в Верховный суд.

Сказал это и ушел.

А следователь опять макает ручку в чернила.

– Подписывай быстрее. Больше пяти лет тебе не дадут. Отправят в лагерь. Здоровье сохранишь.

Я отказываюсь, говорю ему:

– Лучше умру сейчас, но честно, без позора, чтобы потом меня не осуждали мои дети.

И снова жестокие избиения и пытки. Надели наручники, стали крутить голову, зажимать пальцы в дверь и тому подобные штуки.

Так более трех недель без перерыва.

Нервы у меня расшатались. Я пал духом. С трудом открываю глаза. Сопротивляться больше не в силах. А надо, пока ещё жив. Решил: лучше умереть, но остаться честным человеком.

В последний раз меня привели «на подпись» днём в подвальный кабинет. За столом, к моему удивлению, сидел уже знакомый мне милиционер Куропаткин, который меня арестовывал. «Неужели и этот будет бить?» – подумал я, опускаясь на стул.

Смотрю, передо мной на столе протокол и ручка. Собираю всю волю в кулак, говорю:

– Не подпишу!

В кабинет зашёл начальник отдела НКВД. Видит неподписанный протокол, берёт мою руку, вставляет между пальцев ручку и, улыбаясь, пытается написать в протоколе мою фамилию.

Я сопротивляюсь.

В протоколе вместо фамилии получается бесформенный зигзаг.

– Вот и всё! – произносит начальник с довольным видом. – Уведите его.

Меня уводят. Слышу, как начальник говорит Куропаткину:

– Оформляйте быстрее всех. Надо отправлять. Подпись теперь не имеет значения…

Так я стал чужим в родной стране. Тоска, печаль, несправедливость повлияли на людей. Сидишь и мысленно перебираешь пройденный путь: детство, учёба, работа. До боли в сердце обидно за то, что сидишь в неволе ни за что.

Тюрьма была переполнена: в крошечных камерах сидели по тридцать – сорок человек. На улице мороз, а в камере нечем дышать. На прогулку выводили во двор тюрьмы один раз в сутки на тридцать минут. Руки назад, ходить гуськом, не разговаривать. Кормили два раза. На завтрак кружка воды и двести граммов черного хлеба, на ужин столько же хлеба и миска тёплой, без жира и без соли, баланды, в которой плавали три-четыре листочка капусты или брюквы. Иногда давали кашу и кусочек рыбы. А вот Шарин баланду не ел. Он питался отдельно, получал передачи. Всё это за то, что подписал протокол и давал очные ставки. Его переводили из камеры в камеру по необходимости, затем перевели в одиночку. О его дальнейшей судьбе я ничего не знаю.

После прогулки нас часто обыскивали. Один раз, помню, заставили раздеться в коридоре, тщательно прощупали одежду, даже заглядывали в рот, и лишь потом запустили в камеру. Часто проводили обыск и в камере, каждый раз проверяя прочность решёток. «Волчки» закрывали редко. Если замечали, что кто-то с кем-то разговаривает, провинившихся наказывали. Раз в день выводили из камеры в туалет, а ночью заключённые пользовались парашей.

Так прошла зима. В апреле я получил передачу от жены. В ней были теплые вещи, носовые платки и записка, а продукты не разрешили передать. Свидания