Годы испытаний. Книга 2 - Геннадий Гончаренко

Нет, Канашов не мог ее обвинять. Не поворачивался язык сказать об этом человеку, которого любишь. Да и разве помогло бы все их счастью?

- Не надо вспоминать о прежних обидах.

- Вот так всегда. Ты прощаешь меня, а я становлюсь хуже и хуже. И почему ты терпишь все от меня?

- Не знаю, наверное, привык.

Глаза Аленцовой смотрели печально и виновато. Канашов старался не встречаться с ней взглядом. Он только сейчас понял, что сам во многом виноват перед нею. Как же он не заметил до этого, что она жила только им?

Она глядела на него внимательно и придирчиво. «У него появилась седина на висках, но это не старит, а даже идет ему. У глаз как будто больше морщин. Гимнастерка у него плохо отутюжена». Аленцова застегнула пуговицу на его воротнике и подумала: «Кто за ним там присмотрит? Как же он будет там жить без меня?»

- Знаешь, Михаил, лучше, чем с тобой, мне никогда ни с кем не было. Одному тебе я могу прощать то, что не простила бы никому.

- Глупенькая моя, - прижался он головой к ее груди.

Канашов чувствовал, что говорила она все искренне, но какой-то незнакомый ему холодок недоверия закрался в глубину ее глаз. «Неужели она не верит мне, что буду искать пути к нашей встрече?» Больше того, и как к женщине он относился к ней с редкой заботливостью, с какой относится разве только юноша, впервые полюбивший девушку. Канашов хотел сохранить и бережно пронести через всю жизнь красоту и силу впервые испытываемых им настоящих, ни с чем не сравнимых, больших человеческих чувств. Чем же он вызвал у нее это недоверие?

Аленцова посмотрела ему в глаза с грустным раздумьем.

- Поскольку у нас с тобой, Михаил, уговор ничего не скрывать друг от друга, я должна сказать тебе даже в эту трудную в моей жизни минуту: вчера я получила еще одно письмо от мужа. Пишет снова не он, а товарищ. Их эвакуировали еще дальше - к Уралу. Теперь у меня окончательно пропала надежда повидаться с ним в ближайшее время. А нам очень надо бы повидаться. Пойми меня, не могу же я писать и предлагать ему решать наш семейный вопрос, когда он тяжело болен.

- Да, да. Писать об этом, пожалуй, не надо, Нина.

- И в то же время пойми, Михаил, можно ли мне было ехать к нему? Я не могу скрывать от него смерть сына - он очень его любил, а сообщать об этом, когда он лежал парализованный, по меньшей мере бесчеловечно. Я и ждала и надеялась, что ему будет лучше. А вчерашнее письмо меня совсем убило. Товарищ написал, что после очередной операции ему стало еще хуже…

Канашов не мог ей ничего посоветовать. И только одно успокаивало его в трудные минуты раздумий: он не искал с Аленцовой легкой связи, не настаивал. И кто знает, поддайся она просто на соблазн и брось, не задумываясь, мужа в трудную минуту его жизни, могли совсем по-иному сложиться их отношения. Любовь бы вспыхнула и погасла, как отскочившая от спички серная головка. Да и была бы это та любовь, которую он ждал так долго в жизни? Но они любили друг друга. И жизнь и война проверили прочность этой любви.

Пока они прощались, Галочка спала посапывая. Подали состав. Канашов отнес девочку в купе. Аленцова поцеловала девочку, и они вышли на платформу. Сейчас, когда наступили последние минуты перед разлукой, она была не только печальной, но и растерянной. Много раз она говорила Канашову: «Иди». И как только он собирался уходить - останавливала. А когда подошли последние секунды, она затрепетала вся, как осинка под порывами ветра, впилась горячими губами, осыпая его поцелуями, и расплакалась навзрыд. Канашов вскочил на подножку вагона уже на ходу. А она все бежала и бежала и кричала вслед ему, задыхаясь от слез:

- Береги Галочку!… Смотри не простуди ее. Миша, пиши! Миша, пиши…

- Не волнуйся, Нина. Все будет хорошо…

Вот и сейчас еще звучали у него в ушах ее приказания и просьбы, и колеса будто выстукивают: «Береги, береги, смотри, смотри, пиши, пиши…»

Перед рассветом он задремал, но тут его разбудил голос проводника:

- Вставайте, товарищ, приехали. Москва…

2

Военная Москва 1942 года даже летом была суровой и деловой. Повсюду, куда ни глянь, в небе плавали аэростаты воздушного заграждения, в скверах стояли зенитные орудия, по улицам проходили колонны войск, артиллерия, танки, самоходки. У магазинов, огибая углы домов, - длинные хвосты очередей, стояли преимущественно женщины, дети и старики.

Галочка впервые попала в такой большой город. Она непрерывно расспрашивала обо всем дядю Мишу. Он охотно объяснял ей.

Тетка Канашова, пожилая добродушная женщина, приняла племянника и его новую дочь с большой радостью и гостеприимством. Но Галочка не прельстилась на ее ласку и добрые слова и то и дело прятала лицо, прижимаясь к Канашову. Позавтракав, он отправился в наркомат обороны. Там его не задерживали. Тут же был заказан пропуск. Получив необходимые документы и указания, Канашов вернулся на квартиру тетки. Радостно было у него на душе. Он ехал, формировать дивизию в Уфу. Там он встретит родную дочь Наташу, которую не видел почти год, семью Русачевых,

Поезд на Уфу отошел вечером.

В окнах вагона промелькнула затемненная Москва. На душе было тоскливо и тревожно. Жалко было смотреть, как плакала Галочка и не хотела оставаться без него у тетки, вспомнилось прощание с Аленцовой, потом нахлынули мысли о Наташе. «Теперь-то мы с ней увидимся. И никуда от себя не отпущу».

Канашов написал подробное письмо Аленцовой о том, как они доехали с Галочкой и как он ее устроил. И лег спать.

Проснулся он, когда подъезжали к Волге. Могучая река, широко раздвинув берега, будто богатырь распрямив плечи, катила свои зеленовато-спокойные воды, тронутые местами чешуйчатой зыбью.

К окну, где стоял Канашов, подошел военврач первого ранга с седеющей бородкой клинышком. Щурясь от яркого солнечного света, золотившего гладь реки на спокойных заводях, он мурлыкал под нос мотив старинной русской песни:

Волга, Волга, мать родная,

Волга - русская река…

Вдруг он прервал песню и сказал вслух:

- Вот тебе и Волга… - В голосе его звучала тревога. - Неужто, товарищ полковник, - обратился он к Канашову,- немцы до Волги дойдут? Читали вчера сводку Совинформбюро? Мне она что-то не нравится…

Канашов сам раздумывал о том же. В наркомате обороны ему сказали, чтобы он торопился и как можно быстрее формировал дивизию. Там же он узнал, что немцы захватили плацдармы на Дону, создав угрозу Воронежу. Командование Южного фронта отвело свои войска за Дон. Пал Ростов. Немецкие бомбардировщики непрерывно бомбят Сталинград.

- Обстановка тяжелая, - подтвердил Канашов. - Немцы нанесли удар большой силы. Прорыв идет по двум направлениям - к Волге и Кавказу.

Военврач болезненно покашливал.

- Но почему мы, товарищ полковник, опять попали впросак? Или мы ничему не научились в 1941 году? Ведь так нас били, что и плакать не давали. И вот снова все повторяется сначала.

Канашову не по душе было слушать эти рассуждения о наших промахах. Он без труда определил, что военврач еще «не нюхал пороха», но ему не хотелось обижать собеседника. Каждый советский человек не мог быть равнодушным к нашим неудачам. И он попытался ему разъяснить.

- Тут много причин, товарищ военврач. Кое в чем и мы виновны, проглядели. Но главное не в этом. Мало еще у нас танков и самолетов, именно того оружия, которое погоду делает в современной войне. Ну, а противник сильный.

- Вот и оборона наших войск мне не совсем понятна. Обороняем, обороняем - и вдруг отходим…

- А вы что думаете, нашим командирам и бойцам сладко приходится? - спросил он врача. - Иные через родные села и города отступают. Семьи оставляют. Сердце кровью обливается, когда глядишь на это горе народное…

3

Утром потянулись леса Башкирии. Канашов смотрел в окно на многочисленные озера и синеющие лесные дали и думал: «Вот бы где поохотиться. Тут и птицы дикой полно и медведи, наверное, водятся…» Вспомнил он о своей охоте в Белоруссии до войны с закадычным другом врачом Заморенковым. «Где он сейчас, куда его забросила судьба? Удалось ли ему выйти из окружения или нет? Такой не погибнет,- решил он. - И перед врагом головы не склонит».

Проехали широкую и полноводную реку Белую, На горе в редкой зелени рассыпались повсюду деревянные домишки Уфы. Больших зданий было немного, и все они были ближе к вершине.

Канашов приехал в город к вечеру. Идти по служебным делам было поздно. Адреса местожительства Наташи он не знал. Поэтому решил идти в семью Русачевых. «У них узнаю, где живет моя запропавшая дочь…»

Без труда отыскал дом на улице Карла Маркса, где жили Русачевы, и постучался в дверь, за которой доносился плач детей. Ему открыла молодая красивая женщина в цветастом домашнем халате и тапочках на босу ногу. Она как бы вспоминала, прищурив глаза, и потом кинулась и обвила руками шею.