Дракула. Повести о вампирах (сборник) - Стокер Брэм

Опять он испытующе посмотрел на нас! У меня росло убеждение, что эта внезапная перемена в его вполне логичной манере выражаться была лишь новой формой или стадией сумасшествия, и поэтому решил не прерывать его еще некоторое время, зная по опыту, что в конце концов, как все сумасшедшие, он выдаст себя. Ван Хелсинг смотрел на него с крайне сосредоточенным видом, его пушистые брови почти сошлись, до того он нахмурился. Он сказал Ренфилду тоном, на который я не обратил внимания в данный момент, но которому я немало удивлялся впоследствии, когда припоминал его, потому что это вполне походило на обращение к равному себе:

– Можете ли вы мне откровенно сообщить настоящую причину вашего пожелания быть освобожденным именно сегодня? Ручаюсь, если со свойственной вам откровенностью вы удовлетворите меня – незнакомца без предрассудков, д-р Сьюард предоставит вам на собственный страх и ответственность привилегию, которой вы добиваетесь.

Ренфилд грустно покачал головой с выражением глубокого сожаления на лице. Профессор продолжал:

– Послушайте, сэр, образумьтесь! Вы требуете, чтобы к вам относились как ко вполне здоровому человеку, вы стараетесь импонировать нам своей полною нормальностью. И это делаете вы, в выздоровлении которого мы имеем основания сомневаться, так как вы еще не освобождены от медицинского ухода, продиктованного вашей болезнью. Если вы не поможете нам определить правильный образ действий, то как сможем мы выполнить те обязанности, которые вы на нас же возлагаете? Будьте благоразумны и помогите нам, и, если это окажется в наших силах, мы поможем вам исполнить ваше желание.

Ренфилд продолжал качать головой и ответил:

– Мне нечего сказать, профессор. Ваши аргументы чрезвычайно убедительны, и я не колебался бы ни минуты, если бы имел право, но в данном случае я несвободен. Я могу только просить вас поверить мне. Если мне откажут, ответственность за то, что случится, будет лежать не на мне.

Я решил, что пора прекратить эту сцену, которая становится излишне трагикомической, и поэтому направился к двери со словами:

– Идемте, друзья мои, у нас есть дела. Спокойной ночи, Ренфилд.

Но когда я приблизился к двери, с пациентом произошла новая перемена. Он так быстро подошел ко мне, что у меня моментально зародилось подозрение, не собирается ли он вторично попытаться напасть на меня. Опасения мои, однако, были неосновательны, так как он умоляюще протянул ко мне руки и теперь жестами выражал ту же просьбу об освобождении. Хотя он заметил, что эти движения вредили ему в наших глазах, так как они наводили на мысль о новом припадке, он все-таки продолжал умолять меня. Я взглянул на Ван Хелсинга и увидел в его глазах подтверждение собственного мнения, поэтому я сделался чуть сдержаннее, продолжая оставаться настороже, и сказал Ренфилду, что все его усилия напрасны. Я и раньше замечал у него нечто похожее на это растущее волнение именно в тех случаях, когда он добивался выполнения какого-нибудь из своих многочисленных фантастических требований, например в том случае, когда ему нужна была кошка; я полагал, что после категорического отказа он впадет в ту же угрюмую покорность, что и прежде. Мои ожидания не оправдались: убедившись, что просьба его не будет исполнена, он впал в неистовство. Он бросился на колени, протягивая ко мне руки и ломая их в жалобной мольбе, по щекам его катились слезы, а лицо и фигура выражали глубочайшее волнение.

– Позвольте умолять вас, д-р Сьюард, о, позвольте взывать к вам, чтобы вы сейчас же выпустили меня из этого дома. Отправьте меня куда и как хотите; пошлите со мной сторожей с кнутами и цепями, пусть они увезут меня в смирительной рубашке со связанными руками и ногами, закованными в железо, хоть в тюрьму, но выпустите меня отсюда! Я говорю от всего сердца и от всей души. Вы не знаете, кому и как вы вредите, а я не могу вам сказать! Горе мне! Я не могу сказать! Но во имя всего для вас святого, дорогого, в память вашей разбитой любви, во имя еще живущей в вас надежды, ради Всемогущего, возьмите меня отсюда и спасите от зла мою душу! Неужели вы не слышите меня, человек? Не понимаете? Неужели вы никогда не узнаете? Разве вы не видите, что я теперь здоровый, нормальный человек, борющийся за спасение своей души? О, послушайте меня! Послушайте! Отпустите! Отпустите!

Я решил, что чем дольше это будет продолжаться, тем он больше будет неистовствовать и дело дойдет до припадка, поэтому я взял его за руку и поднял с колен.

– Довольно, – сказал я строго, – довольно, я достаточно насмотрелся. Ложитесь в постель и постарайтесь вести себя прилично.

Он неожиданно затих и внимательно взглянул мне прямо в глаза. Потом, не говоря ни слова, встал, медленно пошел и сел на край кровати. Покорность явилась так же неожиданно, как и в предыдущих случаях.

Когда я покидал комнату, последним из нашей компании, он сказал мне спокойным голосом благовоспитанного человека:

– Со временем, д-р Сьюард, вы отдадите мне справедливость: сегодня я сделал все, что в моих силах, чтобы убедить вас.

Глава XIX

1 ОКТЯБРЯ, 5 ЧАСОВ ВЕЧЕРА. Мы с легким сердцем отправились на поиски, потому что оставили Мину в прекрасном расположении духа. Я так рад, что она согласилась остаться и предоставить заботы нам, мужчинам. Мне страшно становилось от мысли, что она вообще участвует в этом ужасном деле. Но теперь, когда ее работа кончена и когда благодаря ее энергии, сообразительности и предусмотрительности вся история увязана в единое целое, она может чувствовать, что ее дело сделано, и с этого момента остальное она может предоставить нам. Все мы были несколько взволнованы сценой с Ренфилдом. Выйдя от него, мы до самого возвращения в кабинет не обмолвились ни единым словом. Затем м-р Моррис сказал д-ру Сьюарду:

– Послушайте, Джон, мне кажется, что если этот человек не замышляет какой-нибудь выходки, то он самый нормальный из сумасшедших, которых я когда-либо встречал. Я не вполне уверен, но мне сильно кажется, у него была какая-то серьезная цель, и, если это верно, пожалуй, жаль, что вышло вопреки его желанию.

Мы с лордом Годалмингом молчали, но д-р Ван Хелсинг добавил:

– Вы лучше меня знаете сумасшедших, Джон, и я рад этому, так как боюсь, что, если бы мне пришлось решать вопрос о его освобождении, я бы, несомненно, освободил его до того истерического припадка, который мы наблюдали в конце вечера. Но век живи – век учись, и в данном случае не надо было давать потачки, как выразился бы мой друг Квинси. Что ни делается – все к лучшему.

Д-р Сьюард ответил:

– Не знаю! Но я, пожалуй, согласен с вами! Если бы этот человек был обычным сумасшедшим, я бы решился ему поверить, но он, по-видимому, связан с графом каким-то непонятным образом, и я боюсь повредить нашему предприятию, потакая его выходкам. Не могу забыть, как он молил о кошке, а затем почти с такой же страстностью пытался перегрызть мне зубами горло. Кроме того, он называл графа господином и повелителем. Он хочет выйти, чтобы помочь ему каким-нибудь дьявольским способом. Наш отвратительный вампир имеет в своем распоряжении волков, крыс и прочую братию; думаю, он не побрезгует обратиться и к помощи почтенного безумца. Хотя, по правде говоря, он казался очень искренним. Остается надеяться – мы поступили наилучшим образом. Подобные вещи заодно с предстоящей нам дикой работой способны измучить человека.

– Не волнуйтесь, дружище Джон, – ответил профессор, – мы все стараемся исполнить свой долг в этом печальном и ужасном деле: каждый из нас поступает так, как ему кажется наиболее правильным. Но что же нам остается еще, кроме надежды на милосердие всемилостивого Бога?

Лорд Годалминг ненадолго вышел из комнаты и вернулся с маленьким серебряным свистком в руках.

– Эта старая дыра, – сказал он, – вероятно, полна крыс, на всякий случай я захватил с собой волшебную дудочку.

Обогнув стену, мы направились к дому, стараясь держаться в тени деревьев. Когда мы подошли к подъезду, профессор открыл свой мешок и вынул множество предметов, которые разложил на ступеньках, рассортировав их на четыре небольшие кучки, предназначавшиеся, по-видимому, каждому из нас. Затем он сказал: