Бомба из прошлого - Джеральд Сеймур

Страх не отпускал, пока Сак не вышел на площадь, и никто не напал на него сзади, никто не приставил к затылку холодное дуло пистолета, никто не надел на него наручники. Только тогда он попытался унять дрожь и успокоиться.

Следуя инструкции, Сак сел в автобус, идущий в западную часть города. Адрес агентства по прокату автомобилей хранился у него в голове. Не избавившись полностью, но уняв дрожь и волнение, он почувствовал, как постепенно возвращается привычное самомнение и давняя озлобленность, как уходят сомнения и крепнет вера в благополучный исход. Невозможно представить, чтобы столь тщательно разработанная, до мелочей продуманная операция потерпела провал, чтобы кто-то смог помешать ее осуществлению.

Михаил съехал с шоссе, развернулся на круге и резко затормозил. Мимо, отчаянно гудя, промчался грузовик. Михаил как ни в чем не бывало снова вывернул на шоссе.

Кэррик заглянул в зеркало заднего вида.

Разворот на круге — прием старый, испытанный, но по-прежнему надежный — помогал проверить, нет ли сзади «хвоста». Кэррик, сохранив бесстрастное лицо, ничем не выразил своего отношения к маневру. На поясе у него висела кобура с «макаровым», уже заряженным и поставленным на предохранитель. Незаконное ношение оружия… Нарушение достаточно серьезное в любой стране, но Кэррику уже было наплевать, сколько запретов он нарушил, сколько черт переступил.

Установленные в 10-м отделе правила гласили, что работающий под прикрытием офицер не имеет права переступать черту закона. Он не носил оружия со времен армии, точнее, с того дня, как самодельная бомба взорвалась под колесами их машины. Но теперешний Джонни Кэррик нарушил столько всевозможных запретов, что одним больше, одним меньше было уже не важно.

— Может быть, он тебя купит, — попытался пошутить Гольдман, но шутка не удалась.

— Я и не знал, что выставлен на продажу.

— Он может купить все, что захочет, — с грустью, как будто речь шла о чем-то дорогом, но утраченном, заметил его бывший шеф. — Все, Джонни.

— Как скажете, мистер Гольдман.

— Быть с ним нелегко, но знаешь, что самое страшное?

— Нет, сэр, не знаю.

— Самое страшное то, что слишком часто приходится спать в машине. Ненавижу спать в машине. Но приходится. Из-за него. Для него кровать — пустяк. От меня воняет?

Кэррик шумно потянул носом.

— Нет, сэр, я ничего не чувствую.

Гольдман только фыркнул. Перед Люблином они съехали с шоссе и свернули на бетонку, которая вела к какой-то ферме. Там и устроились на ночлег — на сиденьях. Трое мужчин — Вайсберг, Михаил и Кэррик — испускали далеко не самые приятные запахи. Он подумал, что раз они не стали размещаться в отеле, то до места назначения уже недалеко. Припарковались на боковой улочке возле главной площади. Улочки недавно замостили — городок Хелм выглядел так, словно его списали с почтовой открытки. Установленный на площади знак гласил, что город получил европейский целевой грант — на модернизацию и перестройку. По обе стороны улицы расположились аккуратные магазинчики. Когда Вайсберг вышел из машины и направился к центру площади, Кэррик собрался было последовать за ним, но его остановил резкий свист. Обернувшись, он увидел, что Михаил жестом показывает ему вернуться. Ройвен Вайсберг, человек, боровшийся за выживание, занимавшийся бизнесом и ставший мишенью для СИС, остался один.

Кэррик подошел к Гольдману.

— Знаешь, почему мы здесь, в этом захолустье?

— Не знаю, сэр, но мне и не нужно знать.

— Сюда, в Хелм, приезжала, когда была еще девочкой, его бабушка. Здесь и тогда была площадь. Евреи составляли треть местного населения. Их культура была заметна повсюду. Родители привозили сюда его бабушку, Анну, по особенным дням, вроде как на праздник. Ройвен пытается жить ее жизнью. Понимаешь почему?

Кэррик мог бы ответить, но промолчал.

— Ему одиноко. Посмотри. — Ройвен Вайсберг подошел к ветхому на вид строению. Дверь открылась, и за спиной появившейся в проходе женщины Кэррик увидел полки с конфетами, шоколадками и жевательной резинкой.

— Давным-давно на этом месте стояла эта же самая лавка. Когда они приезжали в Хелм, отец Анны покупал в этой лавке напечатанную на идише газету и сладости для дочери. От того, еврейского, Хелма здесь почти ничего не осталось — вот эта лавка да кладбище… хотя нет, кладбище закатали асфальтом — теперь там лечат наркоманов. Ройвен боится двух вещей, и какой больше, я не знаю. Во-первых, он боится, что умрет — например, его подстрелят на улице, — и тогда его бабушке придется доживать в одиночестве, и никто о ней не позаботится. Во-вторых, он боится, что умрет она — а ей уже восемьдесят пять, — и тогда ему будет некого любить и не с кем разговаривать. Вот такие в его жизни два страха.

Наблюдая за Вайсбергом, Кэррик вспомнил о старухе, словно заточенной в берлинской квартире, далекой от городской жизни, не чувствующей бьющегося внизу пульса улицы. Вайсберг вышел из лавки и остановился у начала другой улочки, круто сбегающей вниз. Проследив за взглядом человека, о тайных страхах которого ему поведал Гольдман, Кэррик увидел большую вывеску со словами «Салун Маккензи». Наверно, когда-то это здание было украшением городка.

— Ребенком бабушка Ройвена приезжала сюда с родителями, которые водили ее в синагогу, святое место, обитель культуры и знаний. Потом здесь помещался банк. Теперь — бар. Она — прошлое, пережиток. И вся его жизнь контролируется этим прошлым. Будь с ним поосторожнее, Джонни. Анна контролирует его, а он контролирует других. Думаю, ты человек слишком честный, чтобы поддаться отраве. А он — отрава. И таким его сделала она. Ты уж мне поверь.

Вайсберг все еще стоял в начале узкой улочки. На первом этаже бара какой-то человек мыл окна. Кэррик думал об Анне и видел молодую женщину с ребенком на руках и автоматом на плече. Женщину с серебряными волосами.

— Он уже рассказал, как воюет с миром? Еще расскажет. Борьба, страдания, боль — этих историй у него множество. Она рассказывала их ему, когда он еще сидел у нее на коленях, а он запоминал. Он — ее творение. Больше всего ему нравится история о том, как она сражалась. Останешься с ним — услышишь.

Я не знала, где он. Весь день я искала Самуила, но нигде его не видела.

Я сделала то, что он сказал. Оделась потеплее, натянула все, что только могла. Без зазрения совести забрала шерстяную кофту у больной в нашем бараке. Украла. Подумала, что ей кофта уже не понадобится, сил у нее уже не осталось, и из лагеря ей было не уйти. Кофта пригодилась бы ей потом, в холодное время, но я не заглядывала так далеко. У другой женщины я «позаимствовала» сапоги. Обещала вернуть на утро. Сапоги были крепкие, с прочными подошвами, и мне пришлось пообещать отработать за нее лишнюю смену. На завтрак я попросила третий кусочек хлеба, и мне его дали.

Время шло, а я никак не могла найти Самуила.

Время тянулось невыносимо медленно. Я знала тайну и, наблюдая за некоторыми мужчинами, видела — что-то готовится. Но где же Самуил? Из лесу вернулся рабочий отряд, но Самуила среди рабочих не было. Я не знала, что случилось, и сходила с ума от беспокойства.

В тот день шел дождь. Смеркаться начало рано.

На вышках вспыхнули прожектора, и на колючках проволоки как будто заблестели брильянты. Рядом с каждым прожектором стоял часовой-украинец с пулеметом. Я видела все — колючую проволоку, пулеметы, немцев — и никак не могла представить, что мы, безоружные, изнуренные, сумеем вырваться из лагеря. Чем больше я думала, тем сильнее овладевало мною отчаяние. И вдруг я увидела Самуила.

Он вышел из барака, того, что стоял у кухни, где пекли хлеб, оглянулся и, увидев меня, отвел глаза, словно не хотел привлекать к себе внимания. Когда он проходил мимо, я раскрыла ладонь и показала тот цветок, что он подарил мне. Он протянул руку, и я увидела на его пальцах свежую кровь и заметила, какие безумные у него глаза.

Я поняла все без слов и пошла за ним.

В бараке, где мы ели, собралось человек тридцать. Я узнала Фельдхендлера, нескольких рабочих, что были в лагере уже давно, и всех русских. Печерский стоял у стола и что-то говорил. Я услышала только конец: «День наступил… Большинство немцев уже убиты… Умрем с честью… Помните: если кто-то выживет, он должен будет рассказать, что здесь творилось».

Никто не аплодировал. Я обвела их взглядом. Все были полны решимости. На руках у многих была кровь, некоторые держали пистолеты, другие ножи и топоры.

«Первым был Вульф, — прошептал мне Самуил. — Его убили в швейной мастерской. Потом Хаим зарезал Бекмана. Он бил его ножом и при каждом ударе кричал ему в ухо имя своего убитого родственника. Унтершарфюрера Рыбу убили в гараже. Не отходи от меня».