Витязь чести: Повесть о Шандоре Петефи - Еремей Парнов

В два часа пополудни показались шпили и купола имперской столицы. Трепыхались на ветру разноцветные вымпелы, с Пратера, как обычно, долетали мажорные такты. Судя по всему, Вена готовила посланцам венгерского сейма достойный прием. Заполнившие палубу парламентарии заметно повеселели. Появилась надежда, что трудная миссия увенчается успехом. Такой уж ветер нынче гулял над Европой, что короли уступали требованиям народов.

Венские власти сердечно приветствовали прибывших. Под гром маршей депутатов разместили в открытых экипажах, и разукрашенный лентами кортеж торжественно покатил по Охотничьей аллее. Веселое солнышко безмятежно светило над крепостными башнями. Мягкие тени голых еще каштанов, платанов и лип мелькали под дружными копытами лошадей, высекавших летучие искры.

Несмотря на сияющий день, все фонари, вновь застекленные по случаю триумфального въезда, были зажжены. На балконах и карнизах домов горели масляные лампионы. Бурши в корпорантских шапочках приветственно размахивали коптящими факелами.

— Виват Кошут! — встречали головную карету радостные возгласы на каждом углу.

Вчерашнего предателя и смутьяна, чье имя в Австрии стало символом анархии и злой воли, принимали как спасителя отечества, как овеянного славой суверенного государя.

Сладостное дыхание дунайской волны кружило головы, ветер свободы воспламенял сердца, творя чудеса на потрясенных подмостках Европы.

Венгерская молодежь, салютуя клинками, гордо вступила на праздничные улицы, украшенные матерчатыми розетками, флагами, горшками цветущей герани. Трехцветные темляки и перевязи вызывали одобрительный гул. Венцы приветствовали чужую независимость.

Опираясь на украшенную самоцветами саблю, Лайош Кошут принял, словно делал это каждодневно, парад австрийской национальной гвардии. Одобрительно козырнув рапортовавшему офицеру, обошел строй рокочущих барабанов. Забыв походные ритмы, они выбивали жизнерадостную бесшабашную дробь.

В Хофбург венгерская депутация вошла при оружии и знаменах.

Меховые шапки с национальными кокардами и обшитые золотым позументом ментики привлекали всеобщее, отнюдь не враждебное любопытство. Национальная гвардия с трудом расчищала дорогу среди напирающей оживленной толпы. Но вот, наконец, и последняя арка. Офицеры, застывшие во главе эскадронов драгун, вскинули пальцы к треуголкам.

Гвардейский оркестр грянул марш Ракоци. Построенные в каре войска, затаив дыхание, внимали гимну мадьярской вольницы. Лишь на плацу перед самым дворцом угрожающе дымились фитили в руках орудийной прислуги. Жерла, в которые, надо думать, не закатили ядер, черными пустыми глазницами глядели в лица незваных гостей, вступавших в святая святых австрийской империи.

Предшествуемые действительными и почетными кавалерами Золотого ключа, венгры поднялись по ковровой лестнице в бельэтаж, прямо в тронную залу.

Кайзер, пребывавший в сумеречном периоде, пугливо съежился и закрыл глаза. Однако ободренный нашептыванием Коловрата и Фикельмона, нашел в себе силы прочитать по бумажке несколько приветственных венгерских слов.

— Ур-ра! — вырвав сабли из ножен, преисполнились воодушевления народные представители.

Церемониймейстер, танцующим шагом приблизившись к Сечени, дал понять, что петиция будет всемилостивейше рассмотрена, а высочайшая аудиенция на сем исчерпывается.

— Мои соотечественники хотели бы увидеться с кронпринцем, — твердо заявил Кошут, подозревая, что дни императора сочтены.

После длительных перешептываний и консультаций венгров попросили все же покинуть тронную залу и спуститься на плац.

38

Бывают совпадения, безусловно, случайные, но тем не менее примечательные. Минувший год, недобро помянутый Меттернихом, принесший совершеннолетие Петефи, ознаменовался рождением Союза коммунистов. Крылатый лозунг Маркса «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» предопределил весь ход дальнейшей истории человечества.

Поэт недаром называл себя сыном эпохи, он ощущал свою сопричастность с ней каждодневно и всесторонне. Конвульсии мира, его родовые схватки и боль отзывались глубоким органным эхом, пробуждая сложные, зачастую едва осознанные цепи ассоциаций, вещие метафорические ряды. «И я участвую в сражении, я командир, а мой отряд — мои стихи: в них что ни рифма и что ни слово, то — солдат».

Очередная дискуссия в «Пильваксе» затянулась до позднего вечера. Обсуждали, как лучше провести на Ракошском поле праздник в честь республиканской Франции, в честь революционного Парижа. После ожесточенных споров решили пригласить всех: горожан, приехавших на ярмарку окрестных селян, студентов и господ из «Оппозиционного круга», хоть они и топтались на месте, увязнув в бесконечной говорильне.

— Вчера ночью, пока моя жена готовила себе народный убор к празднику, я написал стихи, друзья, — объявил Петефи, когда наступил его черед высказаться. — Я прочту вам «Национальную песню».

В прокуренной, до отказа набитой кофейне стало потише. Молодые поэты в карбонарийских плащах еще яростней задымили трубками и в знак одобрения вонзили фокоши[63] в деревянные табуретки.

По обычаю удивительных мартовских дней, поэт взобрался на столик и жестом призвал к вниманию:

Встань, мадьяр! Зовет отчизна!Выбирай, пока не поздно:Примириться с рабской долейИли быть на вольной воле?

Сквозь пелену дыма мигали масляные огни. То разгораясь, то уплывая во мглу, кружились, словно загадочные планеты. Беззвездная пустота разверзлась за черными окнами, где, как в зеркалах, отражалось трепещущее пламя. И жутко, и упоительно было лететь в неизвестность.

Топот ног, удары топориков, одобрительные возгласы заглушили заключительные слова.

— Это будет нашим гимном, — воскликнул двадцатидвухлетний польский эмигрант Воронецкий. — Нашей «Марсельезой»!

— Нужно действовать! — крикнул еще более юный Пал Вашвари, горячий поклонник Робеспьера, кумир студенчества и рабочих окраин. — Мы должны пойти дальше своих отцов. Пусть Франция будет для нас примером!

— Он совершенно прав! — внушительно изрек Йокаи. — Настало наше время. Все, кроме нас, молодых, словно уши ватой позатыкали, словно шоры надели. Не видят, не слышат, что происходит кругом. Собрание «Оппозиционного круга» так ничем и не кончилось… — Услышав, как хлопнула дверь, Мор оглянулся, пытаясь разглядеть, что происходит на другом конце залы, но все расплывалось в чаду.

— Послушайте меня, господа, только послушайте! — На середину пробился растрепанный молодой человек. Его шатало от волнения. — Дайте мне слово…

— Тополянски, Адам Тополянски, — узнавали его завсегдатаи. — Пусть говорит.

— Прошу, друг. — Мор Йокаи показал на биллиардный стол и предупредительно подставил плечо.

— Господа! — Тополянски прижал руку к сердцу и, словно не веря себе, зажмурился. — Я послан к вам пожоньской молодежью! Только что прибыл пароходом. — Он задохнулся, хватая горячий задымленный воздух, и едва не упал, но его поддержали. — Вчера, господа, началась революция в Вене! Меттерних свергнут, народ вооружается и строит баррикады!

— Встань, мадьяр! — грянул радостный вопль. — Даже Вена, лояльная Вена… — И все потонуло в шумной разноголосице и звоне топоров.

— А мы? Мы все еще колеблемся?!

— Так что там придумал «Круг», расскажи Йокаи?

— Предъявили требования к императору из двенадцати пунктов… Будут просить…

— Юридическая волокита. — Петефи издевательски свистнул. — Знаем! Дай бог, чтоб кончилось в двадцатом веке. — Он вновь вскочил на стол и, перекрывая чудовищную неразбериху, выкрикнул с гневом: — Какое убожество — просить, если время диктует требовать! Пора идти к трону с саблей, а не с бумажкой. Властители ничего не отдадут добровольно, только силой добудем свое!

Сидевший поблизости шпик не успевал делать в кармане памятные пометки. Слишком жаркий выдался для него вечерок. «Арестовать бы их всех, — думал он с философической грустью. — И дело с концом, никаких тебе беспорядков… Даже не всех, только самых заядлых или хоть этого, одного».

— Завтра или никогда! — провозгласил Вашвари, подводя итоги. — Вал революции накатывается на Вену. Так пусть за ним побежит другой сокрушительный вал. Волна за волной. Человек слаб, лишь покуда он одинок. Людское море непобедимо.

— Почему не сейчас? — послышался чей-то голос. — Пока нас не переловили поодиночке?

— Слишком поздно, — ответил Петефи. — Людей уже не подымешь, не выведешь на улицу. Успеть бы оповестить всех, кого можно. Значит, завтра все встречаемся здесь… — Он, как, наверное, и остальные, еще не знал, как будет выглядеть это завтра, не ощущал, не видел его. — А теперь разойдемся, друзья.