Карта неба - Феликс Пальма

— А в десять лет ты отдала бы ей карту неба, да? — насмешливо спросила Эмма.

Лицо у матери просветлело.

— Да, это будет для нее волшебным мгновением, как было и для тебя, Эмма, — мечтательно сказала она. — До сих пор не могу забыть твоего восторженного личика, когда я развернула перед тобой карту прадедушки.

Эмма вздохнула. Ее мать не воспринимала иронию. Просто Кэтрин не приходило в голову, что кто-то способен сказать что-либо с иным намерением, нежели доставить ей радость, а если случайно начинала это подозревать, то немедленно переставала слушать. Никто и ничто не могло вывести из себя Кэтрин Харлоу. Хотя ее дочь не оставляла подобных попыток, подумала Эмма, с тоской глядя на приближающуюся к террасе служанку с почтой на небольшом подносе. После не слишком выразительного парада подарков наступал черед приглашений на ужины, балы и прочие развлечения ближайшей недели. Она надеялась, что в их числе не окажется обязательных встреч, от которых невозможно отказаться, сославшись на легкое недомогание. Она была по горло сыта этими праздниками и ужинами, на которых злословить было так же естественно, как безукоризненно вести себя за столом. К счастью, на этот раз на подносе лежал всего один запечатанный сургучом конверт. Эмма распечатала его с обычной неохотой и прочла то, что аккуратным и изящным почерком было написано на находившейся внутри карточке:

Я не знаю Ваших желаний, но уверен, что могу их выполнить, даже если это невозможно.

Досадливо поморщившись, Эмма засунула карточку обратно в конверт. Гилмор был последним из ее поклонников, он позже всех присоединился к хору обожателей, людей столь же богатых, сколь невыносимо банальных. Это был несуразно высокий мужчина с круглым и каким-то расплывчатым лицом, как у снеговика, когда он начинает таять на солнце, но не менее состоятельный, чем остальные. Однако Эмму он отталкивал так же или даже больше, чем другие, поскольку не только не обладал приятной внешностью, но казался еще самодовольнее, чем его соперники. Точнее было бы сказать, что он становился особенно неуклюжим именно тогда, когда требовалось обуздать свою природную самоуверенность. Другие были, как правило, опытными сердцеедами, тот же, кому недоставало опыта, по крайней мере вел себя так, словно проштудировал учебник идеального поклонника, где рекомендация скрывать высокомерие под элегантной маской скромности была столько раз подчеркнута, что бумага в этом месте даже порвалась. Гилмор же, похоже, впервые сталкивался с разновидностью разумных существ, известных под названием женщин, и вел себя с ними с такой же поразительной развязностью, с какой, наверное, действовал в мире бизнеса, где изначально правили такие неотесанные мужланы, как он. Однако Эмма не была ни чьей-то собственностью, которую требовалось приобрести, ни выгодным контрактом и, если считала ухаживание нудной, но неизбежной процедурой, то, по крайней мере, могла ее вытерпеть, когда ухажер действовал умело. Поэтому она требовала от своих поклонников соблюдения минимальных правил, которые Гилмор вызывающе нарушал.

Ей хватило всего двух встреч с ним, чтобы понять: если со временем она сможет почувствовать к кому-нибудь из поклонников нечто похожее на слабую симпатию, то к Гилмору она будет испытывать лишь растущее отвращение. Обе встречи проходили у нее дома и под присмотром матери, что было непременным условием, когда речь шла о серьезном ухажере. Во время первой из них Гилмор лишь представился, не преминув похвастаться своими владениями и капиталовложениями, дабы у Кэтрин Харлоу не осталось ни малейшего сомнения в том, что он принадлежит к самым состоятельным жителям Нью-Йорка. Кроме этого, он успел продемонстрировать свои весьма заурядные вкусы и высказать довольно-таки банальное мнение по поводу политики и некоего социального вопроса, на который его навела мать Эммы, чтобы выяснить моральный облик кавалера. Тут уж он расстарался, проявив чудовищную самоуверенность. Не утерял он ее и на второй встрече, на которой, к удивлению Эммы, мать появилась в сопровождении отца, хотя обычно он не снисходил до знакомства с поклонниками дочери. Но, когда родители оставили молодых людей наедине, чтобы те могли совершить романтическую прогулку по Центральному парку, Гилмор вдруг утратил всю свою обескураживающую самоуверенность, какую демонстрировал, описывая принадлежавшую ему маленькую империю, и отвечал на ее вопросы невнятными и неуклюжими фразами. Затем в отчаянной, как ей показалось, попытке вновь выглядеть перед ней достойным представителем мыслящих существ, он вдруг сделался самонадеянным и заносчивым, но ни разу не прибег к любовной лексике, как всегда поступает мужчина, оставшись наедине с женщиной, которую он любит. И Эмма не поняла, вызвана ли его душевная неуклюжесть тем, что Гилмор не способен воспринимать любовь иначе, чем коммерческую сделку, или же тем, что необоримая робость лишает его способности беседовать с женщинами на сокровенные темы. По правде говоря, ей это было все равно, поскольку мужчина, столь резко переходивший от безоговорочной застенчивости к раздражающей самоуверенности, не пробуждал в ней ни малейших чувств, и она была убеждена, что никогда не пробудит. Поэтому, когда они проходили по одному из многочисленных мостиков парка, направляясь к выходу, Эмма попросила его оставить бесполезные ухаживания. Удивительно, но он ничуть не взволновался. Только покачал своей большой головой, улыбаясь самому себе так, словно ее слова ничего не значили. Затем сказал, забавляясь собственным остроумием: если я перестану за вами ухаживать, мисс Харлоу, это будет первый случай в моей жизни, когда я не добьюсь того, чего хочу. Услышав эти слова, Эмма покинула его посреди парка, взбешенная самонадеянностью этого одержимого, который не знал элементарных норм вежливости при общении с дамами и к тому же, похоже, гордился этим. В течение следующей недели Эмма не имела от него никаких известий, из чего сделала вывод: Гилмор, хорошенько подумав, решил, что подобное ухаживание потребует от него чрезмерных усилий при весьма невысоком вознаграждении. Гораздо лучше будет направить их на менее сложные предприятия.

Но она ошиблась, как о том свидетельствовала неожиданная карточка, исписанная каллиграфическим почерком, с обещаниями невозможного. По-видимому, Гилмор решил прикинуться глухим и продолжить ухаживания, одновременно доказав ей, что можно добиться своего и самым неуклюжим образом. То, что он, например, даже не побеспокоился выбрать для нее украшения или цветы, скрыв нерасторопность за противным бахвальством, вывело ее из себя: было гораздо легче купить ей то, что она желала, нежели предвосхитить ее капризы. Гилмор больше, чем кто-либо другой, заслуживал ответа, который поставил бы его на место и, если повезет, окончательно убедил бы отказаться от дальнейших ухаживаний. Если чего и было в Нью-Йорке в избытке, так это девушек на выданье из хороших семейств. Гилмор вполне может начать докучать другой девушке, более покладистой, чем она.