За его спиной - Мария Зайцева

как растет его ребенок. По крайней мере, долго наблюдать. У меня вообще сложилось ощущение, что Аня не понимает, что за человек Тагир Хазаров, не до конца оценивает его мотивы…

Но это реально было не мое дело, так что больше ничего выяснять не стала.

И, кстати, этот разговор неведомым образом отвлек от дальнейшего падения в бездну отчаяния и придал силы.

Вот только пить хотелось…

Заметив, что я сухо сглатываю, Аня встрепенулась:

— Так, сейчас воды тебе дам… А то что-то мне не нравится, как ты дышишь, может, аллергия на эту дрянь…

— Да нет, сразу бы проявилась…

— Накопительный эффект…

Аня встала и ушла в дальний угол комнаты, где лежал рюкзак Ваньки с бутылкой воды в нем, и в этот момент все загрохотало!

Да так , что у меня немедленно заложило уши.

Я перепугалась ужасно, закричала и свалилась с кровати.

Ударилась головой о край соседней койки, в глазах потемнело…

— Ляля! — голос Ани доносился словно из погреба, глухо, надтреснуто…

А затем я ощутила себя в раю. Потому что оказалась в руках Бродяги.

Я смотрела на него, моргала тупо, не веря в то, что вижу, настолько перемена ситуации была неожиданной.

Вот только что мы с Аней мучились страхом неизвестности, гадая, кто успеет первыми: Аминов или наше спасение, и буквально через секунду — я уже в объятиях своего мужчины!

Рай… Не иначе, галлюцинации от удара о койку…

Я подняла руку и, словно во сне, провела пальцами по колкой щетине Бродяги. И только в это мгновение начала осознавать происходящее, задохнулась от узнавания, захлебнулась счастьем! Заплакала!

Все кончилось! Всевышний, все, все кончилось!

Он рядом, мой Бродяга, мой самый главный, самый лучший, самый-самый… Тот, за чьей спиной мне так хорошо, так счастливо!

— Котенок… — в голосы Бродяги сквозили тревога и отчаяние, — котенок… Что болит? Где? Говорить можешь? Узнаешь меня?

А я не могла ответить, все смотрела на него, все трогала, больше доверяя своим пальцам, чем глазам.

Бродяга закусил губу, лицо исказилось мучительной болью, а затем я взлетела.

— Сейчас, котенок мой, сейчас, сейчас… — бормотал он, — потерпи… Чуть-чуть… Все скоро кончится…

А я так хотела ему сказать, что уже все кончилось.

Он рядом, а значит, все хорошо…

Все великолепно!

После полумрака подвала свет в вестибюле показался ослепительным, и я пугливо спрятала лицо у Бродяги на груди.

— Ты что? Котенок… — забормотал он, и руки чуть дрогнули от тревоги, — плохо? Плохо?

— Нет… — прошептала я, судя по всему, неожиданно для него, — все хорошо…

И тут же ощутила, как он чуть-чуть расслабил до этого каменные плечи.

Перехватил меня поудобней, так, чтоб можно было заглянуть в лицо, и уставился встревоженно мне в глаза:

— Котенок… Скажи, где больно? Губы? Голова? Он… Тебя бил?

— Все хорошо… — твердила я, как заведенная, любуясь его лицом, самым красивым на свете, самым любимым. — Все хорошо с нами…

Бродяга почему-то не поверил, забормотал что-то про скорую и потащил дальше, через длинный вестибюль, а я расслабленно откинулась на его плечо, словно по волшебству успокаиваясь и вновь обретая способность замечать происходящее вокруг.

А вокруг много чего происходило, на самом деле.

Буквально в паре шагов от нас стоял Каз с несколькими очень серьезного вида мужчинами, а между ними, едва держась на ногах… Аминов!

Я вздрогнула, Бродяга чутко на это отреагировал, прижал меня к себе сильнее, ускорился, явно желая побыстрее отнести на улицу, к машине, но я быстро пришла в себя и попросила, стараясь быть как можно более убедительной:

— Пожалуйста, поставь меня на ноги. Пожалуйста. Мне надо…

Я очень боялась, что Бродяга не послушает меня, и я не смогу ничего сказать убийце своего отца.

Но он остановился, выдохнул и спокойно поставил меня на пол.

Аминов уставился на нас заплывшими от крови глазами, безумно оскалился, переводя взгляд с меня на Бродягу и обратно.

— Так вот кто тебя трахает… Дрянь… Как же я раньше-то… — он посмотрел на Бродягу, захрипел с ненавистью, — это ты, тварь, убил Марата!

Бродяга кивнул спокойно, никак больше не желая отвечать Аминову. Он не считал нужным с ним разговаривать.

А я посчитала нужным.

Сделала шаг, поддерживаемая заботливыми руками Бродяги, посмотрела на убийцу своего отца:

— Я знаю, что это вы убили папу, — звонко и четко сказала я, — и я видела это. И второго, того, кто был с вами, помню по голосу. И узнаю.

— Зря я с тобой церемонился, — ощерился Аминов, — надо было сразу после десятого класса, когда Марат тебя захотел, в дом забирать. Твой папаша был согласен.

— Вас посадят, — прервала я его, не желая слушать больше гадости, — надолго.

— Посмотрим… — усмехнулся он, — не думай, что тут все с рук сойдет. И Хазару тоже. Ему вообще никакого резона за чужую дырку шевелиться.

И столько было высокомерного перенебрежения в его голосе, что я поняла: Аминов не считает меня или Бродягу людьми, хоть сколько-нибудь достойными его внимания. И сейчас, осознав, что я имею мало отношения в Хазарову, успокоился и уверился, что все решится в его пользу. В конце концов, в его мире не было вариантов, при которых стоило бы так жестоко мстить за женщину своего подчиненного, а значит, Хазарова ввели в заблуждение…

Бродяга позади меня напрягся и двинулся вперед, Каз, выругавшись, поспешно встал у него на пути, Аминов торжествующе улыбнулся, посмотрел за спину Бродяги… И неожиданно побледнел, да так, что, кажется, даже кровоподтеки на лице стали светлее.

А затем забормотал совсем другим голосом, униженным, просящим:

— Хазар… Хазар, она — твоя, что ли? И пацан? Хазар… Я не знал, Хазар…

Я повернулась и увидела, как из служебной двери выходит Хазар с Аней на руках. Рядом с ними взволнованно прыгал Ванька, и в этот момент только слепой и полный дурак не понял бы, что Хазар с Ванькой — близкая родня.

Аминов не был дураком. И понял…

И вот теперь, судя по всему, испугался по-настоящему.

Потому что одно дело, когда Хазар впрягается за чужую