Любимая игрушка судьбы - Алекс Гарридо

— И ты стрелял, господин мой? — вместе с Акамие переведя дух, спросил Айели.

— Стрелял! — рассмеялся царевич. — Только, клянусь, ни одна стрела из моих не попала в цель. Я ведь год и более того не натягивал тетивы. Но Шаутара — тот не промахнулся ни разу. Видел бы ты его, согласился бы со мною, что равных ему в этом деле нет, после брата моего Эртхиа!..

В возбуждении Акамие хлопнул ладонью по воде. Айели, беззвучно смеясь, смахнул брызги с лица, удивился:

— Как бы я мог видеть его или брата твоего Эртхиа, господин мой?

— Дорогой мой, — живо обернулся к нему Акамие, — когда вернется брат мой Эртхиа, не замедлит навестить меня, вот тогда ты его увидишь, потому что устроим мы пир, о каком не слыхали на этой стороне мира. И ты сыграешь на дарне, ведь никто не в состоянии оценить твое мастерство и восхититься им в такой степени, как Эртхиа. А потом ты возьмешь ут, а он — дарну, и вы сыграете вдвоем, и пусть он поет, а я прижму ладони к груди, чтобы сердце не выпрыгнуло от радости…

— Разве и ты не споешь, господин?

— Нет, Айели, и назову глупцом и самонадеянным того, кто станет в присутствии моего брата гордиться и похваляться своей меткостью в стрельбе из лука и своим голосом. Знаешь ли ты, что его голос возвращает надежду тем, кого она покинула, а тех, кто гонит от себя любовь, заставляет принять ее как почетную гостью?

— Так спасение или гибель в его голосе? — испугался Айели, потому что узница-любовь встрепенулась в его сердце.

Акамие смутился.

И не успел ответить.

Слуга торопливо вошел и опустился на колени:

— Гонец с посланием от повелителя! И с ним всадники в кольчугах… Но волосы их убраны, как у евнухов.

Акамие переглянуся с Айели.

— Должно быть, важное дело, и мне срочно надо явиться во дворец. Но отчего повелитель прислал и стражу? Всегда было достаточно моей охраны.

Айели едва пожал плечами, торопясь закончить свою работу, и, прихватив в обе горсти купальной глины, втер ее в волосы господина.

— Скажи, сейчас выйду, — велел слуге Акамие, погружаясь с головой в воду. Айели темной рыбкой скользнул в бассейн, чтобы помочь ему промыть волосы. Они наскоро завершили омовение, и Айели первым поднялся по ступенькам, собрал разложенные на террасе одежды, согретые солнцем, чтобы подать их Акамие. Но едва он протянул господину широкое полотнище для вытирания, как послышался частый звон кольчужных колец в такт приближавшимся уверенным шагам.

Акамие махнул рукой, чтобы темнокожий невольник завернулся в полотнище, а сам поспешно выхватил из вороха одежды рубаху и натянул ее прямо на мокрое тело.

— Повиновение царю! — провозгласил с порога облаченный в кольчугу евнух, подняв над головой отягощенный печатями свиток алого шелка.

— Повиновение царю… — откликнулся Акамие, опустив голову и накрест прижав ладони к груди. Айели, вздрогнув и задохнувшись надеждой, пал на колени.

В купальню вошли и стали вдоль стен и у выхода на террасу вооруженные евнухи, всего числом десять. Первый резким движением развернул свиток и, еще раз потребовав повиновения, начал читать безжизненно-высоким голосом:

«Государь Лакхаараа, Меч Судьбы, повелитель Хайра, Бахареса, Алоры, Даладара, Северных степей, Имана, Мауфии, Ит-Касра и Южных побережий, непостижимый в гневе и милости своей, повелевает брату и слуге своему Акамие ан-Эртхабадру немедленно по прочтении сего покинуть дворец Варин-Гидах и удалиться в замок недоступный, тот, который указан повелителем, Кав-Араван в восточных пределах Хайра.

Пребывая в замке Кав-Араван именованному Акамие ан-Эртхабадру надлежит ни с кем не иметь сношений, чтобы не стало известным местонахождение его.

Именованному Акамие ан-Эртхабадру дозволено писать повелителю, если повелитель пришлет послание, в котором особо будет указано о желательности совета или пояснения, ожидаемого от именованного Акамие ан-Эртхабадра.

Именованному Акамие ан-Эртхабадру дозволено писать не чаще одного раза в месяц придворному учителю Дадуни, письма же отправлять с приставленными повелителем гонцами самому повелителю, каковые письма после прочтения и ознакомления, когда не будет воля повелителя тому противоположной, будут передаваться учителю Дадуни. Тем же порядком следует направлять и ответные письма, если такая необходимость возникнет.

Именованному Акамие ан-Эртхабадру дозволено взять с собой одного из принадлежащих ему невольников для услуг.

Также может взять свитков, тетрадей и сшитых книг, сколько пожелает; золотых серег, браслетов, ожерелий, вышитых платков, драгоценных тканей и одежд — сколько пожелает; благовоний и притираний, красок для лица и тела, банной глины, снадобий, убирающих и не дающих расти волосам на теле — сколько пожелает; сундуков, ларцов, столиков, зеркал, скамеечек, подушек, одеял, покрывал, ковров и завес — сколько пожелает.

Впредь все необходимое из перечисленного будет присылаться в Кав-Араван по милости и распоряжению государя Лакхаараа. Если же в чем-то будет недостаток или именованный Акамие ан-Эртхабадр пожелает иметь вещи и предметы, не указанные в списке дозволенного, надлежит ему сообщать об этом начальнику над стражами, к нему приставленными, тот же пусть сообщит государю, да будет его воля во всем.

Сие исполнить немедленно по прочтении. До заката дать рабам и слугам указания, какие вещи, согласно царскому дозволению, собрать и подготовить для отправки в Кав-Араван. После чего рабы и прочее имущество поступают в казну для сохранения и передачи наследникам Акамие ан-Эртхабадра, если таковые появятся.

Сам же Акамие ан-Эртхабадр с наступлением темноты должен покинуть дворец Варин-Гидах в сопровождении евнухов-стражей, присланных повелителем, и того раба, которого пожелает взять с собой для услуг…»

Евнух шагнул к Акамие, поднеся к его глазам край свитка с оттиснутым поверх размашистой подписи Лакхаараа барсом, поднявшим лапу для удара.

Акамие кивнул и обернулся назад.

— Ты поедешь со мной.

Айели заглушил рыдания прижатой к лицу ладонью. Акамие присел на корточки возле него, отвел косички над ухом и строгим шепотом напомнил:

— Разве этому нас учили? Улыбайся.

— Мой господин… — Айели вцепился в его руки, — Мой господин, я боюсь…

Акамие покачал головой.

— Оденься. Ты займешься сборами. Книги возьмем все. Остальное — на твое усмотрение. Ты знаешь вещи, которые я люблю, а также те, которые нравятся тебе. Возьми все в достаточном количестве, но не слишком много. Государь Лакхаараа сам позаботится о нас.

Поднявшись, Акамие спросил начальника стражи:

— Могу ли я побыть в саду до заката?

— Об этом я не имею указаний, если желаешь — пошлю в Аз-Захру спросить у повелителя.

Акамие оборвал смех, опасаясь того, что он обернется слезами.

— Позволь мне одеться и выйти в сад. Если ты пошлешь со мной хотя бы половину своих бойцов, этого будет достаточно, чтобы я не убежал. Я намерен повиноваться воле моего брата и повелителя. Но разве он приговорил меня к заточению?

— Хорошо, ступай в сад. Я сам пойду с тобой. Знай, мне приказано доставить тебя в Кав-Араван или на ту сторону мира, никуда более.

— Не лучше ли второе, господин мой? — шепотом подсказал Айели.

— Не знаю, — серьезно ответил Акамие. — В том-то и дело, не знаю.

Он чувствовал как бы множество рек, протекающих сквозь его душу, омывающих ее берега. Он погружал руки то в одно, то в другое течение, воды утекали сквозь пальцы, не оставляя приметного следа, одни — холоднее, другие — горячей, но все текли мимо, не задерживаясь, только порой полузабытая мечта или угасающее воспоминание кружили миг-другой в водовороте сожаления, но уходили на дно, а он и не следил, всплывут ли…

Качели едва покачивались, он лежал, распластавшись на доске, дремал с открытыми глазами, а ветки качались высоко над его лицом. Теплая шероховатость самшита согревала ладони.

Он не хотел думать о том, что ждет его впереди, как не хотел и вспоминать то, что прошло. Но и то, и другое было не в его власти. И тот день, когда мертвое тело отца и возлюбленного омыли разведенным снадобьем из зариры-тростника, амброй, камфарой и розовой водой, умастили миррой, щеки натерли галийей, в уши, глаза, нос и под затылок насыпали камфары, на лицо возложили золотую маску и, уложив в гроб, засыпали камфарой всего, а Акамие сидел рядом вместе с братьями и только уговаривал себя не бояться, а боялся того, что, закончив с царем, бальзамировщики примутся за него, и живого положат рядом, и засыплют камфарой, ведь царь не дал указаний, кого послать за ним на ту сторону, и теперь уходил один, и это грозило бедами Хайру, если, соскучившись, царь станет звать к себе многих и многих; потому и клали с мертвым царем всегда любимейшего, чтобы не отрывался от него мертвый взгляд и не обернулся вспять, на оставленное царство… — и тот день не истекал, и не кончался, и не был концом, ни началом, а просто медным колечком, в которое продето тонкое покрывало: здесь сошлись складки, отсюда расходятся.