Шахта - Михаил Балбачан

От неожиданной боли он заорал благим матом. Этот кошмарный вопль, напоминавший крик хищной ночной птицы, произвел страшную панику среди летучих мышей, во множестве сновавших в кронах, но и только. Усевшись на траву, он, поскуливая, попытался ощупать пораненную ступню. Было очень больно, но кровь, кажется, не текла. «Как же я теперь пойду? Как бы заражения не было». Разжевав какой-то горький листочек, сорванный тут же в траве, он начал оттирать получившейся кашицей грязь вокруг ранки. Прежде чем результаты в какой-то мере удовлетворили его, пришлось сжевать еще с десяток листьев. «Может, я только хуже сделал? Может, наоборот нужно было землей затереть?» Морщась, он заковылял дальше, пытаясь ступать на пятку или на ребро ступни. Ему удалось сделать ровно двенадцать шагов. На тринадцатом остро срезанная травинка угодила точно в ранку. Он закружился по газону, прыгая на здоровой ноге, всхлипывая и матерясь, налетел на скамью и шумно повалился позади нее. Еще какое-то время он катался по земле, сжимая больную ногу и громко стеная, пока адская боль не начала утихать. «Боже мой, я тут прыгал, кричал, а что если на скамейке кто-то есть? Да нет, не может быть, они бы уже проявились». Все же для полной уверенности он приподнялся и глянул за дощатую спинку. В упор на него смотрели два жутких белых лика с провалами вместо глаз. Все трое окаменели. Евгений Семенович чувствовал их дыхание на своих губах.

– Э-э, вы чего тут делаете, товарищи? – наконец поинтересовался он.

– А ну пошел вон! Пошел вон, дура-ак! – отчаянно заверещал девичий голосок.

– Нет, я – ничего, вы не волнуйтесь, я – уже, не волнуйтесь только, – забормотал Слепко, ретируясь в темную гущу сирени.

– Ты это, мужик, ты чего? – начал приподниматься парень.

– Нет, Вовочка, не надо, не надо-о! И-и-и-и!.. – завизжала девица.

Но голый начальник шахты уже улепетывал, не разбирая дороги, прочь. Ему мерещилась жестокая погоня. С налета выскочил на какое-то открытое место, но вовремя притормозил и сдал назад. Оказавшись вновь под деревьями, он обхватил теплый шершавый ствол и постоял так, глубоко, с присвистом дыша и часто отплевываясь. Дерево, которое он обнимал, было совершенно спокойно. Оно никуда не спешило, и каждый год проходил для него как один день. Только две вещи немного беспокоили его: паразиты и скоротечность жизни. Слепко, нервно оглядываясь, выбрался из кустов, отряхнул с липкой груди древесный мусор и тут только вспомнил о пораненной ноге. Она почти не болела.

– Мужик, закурить есть? – тяжелая рука легла на его щуплое плечо.

Евгений Семенович дернулся как ужаленный. Над ним, отдавая перегаром, нависала могучая фигура.

– Последний раз спрашиваю, закурить есть?

– Нету.

– А почему?

– Не курю я. Послушай, друг, одолжи мне, пожалуйста, пиджак. Взаймы. Очень надо! Я заплачу. Завтра же заплачу и пиджак тебе назад верну. Прошу тебя, будь другом, мне очень, очень надо, – горячечно зашептал Евгений Семенович, вместе с тем лихорадочно пытаясь стянуть пиджак с широких плеч забулдыги.

– Не-ет. Ишь, хитрый какой! Прям как наш начальник шахты, чтоб ему… Думаешь, если я немного пьяный, так со мной теперь все что хошь исделать можно? Ошибаешься, паря. Я, может, и выпимши маненько, а пинжака свово не дам, даже не проси, – он легко оттолкнул просителя и, покачиваясь, двинулся прочь.

Слепко поспешил следом, но свалился в глубокую канаву, пребольно ударившись животом. Пьянчуга, невзирая на темноту, преодолел ее совершенно свободно. «Да что ж это за наказание такое?» Вспыхнул яркий свет. Прямо над головой загорелась гирлянда разноцветных лампочек, осветив все как днем. Если бы не канава, свет застиг бы его посреди танцплощадки. «Конец!» – понял он, вжимаясь в сухую каменистую землю. Вокруг было очень нечисто, валялись окурки и прочая дрянь. «Зачем свет зажгли, нет же никого!» Как в насмешку сверху послышался гомон. Площадка заполнялась множеством народа. Оглушительно заиграла музыка. Слепко пополз, извиваясь как червяк. Ему казалось, что впереди поглубже и потенистее. Добравшись до угла площадки, он решил, что это наиболее безопасное место, остановился, пригнул, как сумел, над собой пыльные стебли лебеды, опустил лицо на сжатые кулаки и замер. Сквозь звуки бравурной музыки проступало слитное шарканье, говор, иногда – смех. Время от времени музыка на несколько секунд умолкала, кто-то что-то дурашливо выкрикивал, и начинался новый танец. «Как они не устанут играть? Ну барабан или, там, гармошка, это еще ладно, но как можно все время дуть в эту огромную трубу? И какая польза в подобном занятии? – глубокомысленно размышлял голый начальник шахты, лежа в грязи. – Это ж полный идиотизм, вот так, часами топтаться без толку на одном месте. Завтра на работе будут небось как вареные. Положительно необходимо запретить все эти танцульки, эту буржуазную отрыжку, в конце концов!» А его подчиненные, здоровые парни и девахи, увлеченно топали крепкими ногами по пыльному майдану, дымили махрой и грызли семечки, не подозревая о суровых административных мерах, готовившихся поблизости.

– Филя, Филя! – раздался вдруг взволнованный женский голос. – Там голый мужик! Вон же он, смотри!

– Брось, дура, нету там ничаво! – пробасил здравомыслящий Филя. – Неча глядеть, лучше пошли отсюдова.

– Нет, есть! Есть! Сам дурак! Чего ты меня тащишь?

– Пошли, говорю! Тебе, чё, больше всех надо? – бубнил Филя.

– Отстань! Говорят тебе, там… Товарищи, тут голое тело лежит в канаве!

Но Евгений Семенович, вовсю загребая локтями и коленями, уполз уже прочь. Он ничего не видел, не слышал и не соображал и, лишь наткнувшись на какие-то сучья, решился приоткрыть зажмуренные глаза. Над головой топырилась бузина, вся в гроздьях горьких мелких ягодок. Евгений Семенович ввинтился в самую глубь и устроился меж выпиравших из перегноя корней. Ему казалось, что голова вот-вот лопнет. Смаргивая пот, он смотрел в просвет. Там, откуда он только что уполз, толпилось множество народу. Кто-то кого-то уже толкал. Явно назревала драка. Когда замолкший было оркестр вновь взорвался фокстротом, Евгений Семенович очнулся и рванул вперед. Как бы там ни было, парк он миновал, считай, успешно.

Через четверть часа, удобно расположившись в зарослях лебеды, Слепко тоскливо наблюдал ночную уличную жизнь. Время, как он полагал, перевалило уже за полночь, а улица, преградившая ему путь, кишела народом и, как назло, была прекрасно освещена. Близился рассвет, и тогда всё, конец. Мимо дефилировала ватага молодых людей.

– А я Томке верю, – нажимал девчачий голосок, – не такая она, Томка, чтобы просто так заливать. Был там кто-то!

– Был да сплыл!

– Говорят тебе, старуха Никишкина видела…

– Из ума она выжила, твоя Никишкина. Бабьи сказки, и больше ничего. А Томка твоя просто…

Спорщики наконец миновали его укрытие. Настал подходящий момент. Евгений Семенович выскочил на дорогу прямо за спинами увлеченно дискутирующей комсомолии, единым духом пересек ее и скрылся в дыре забора, как нарочно для него проделанной.

И вновь он оказался в чьем-то запущенном саду и пробирался среди изъеденного лишайником вишняка и полузасохших груш. Сквозь длинные тонкие ветви уныло белел дом, безмолвный и, похоже, на сей раз действительно покинутый. Окна его крест-накрест забиты были досками. Рядом с покосившейся будкой сортира он вытянул из плетня несколько хворостин и проник на соседний участок, где стояла точно такая же будка, густели вишневые деревья и все выглядело таким же заброшенным. Но он был у цели, это была уже его улица! Ступая по каким-то убогим грядкам, всматриваясь в просветы между деревьями, Слепко продвигался вдоль облезлой стены дома, такого же мрачного и заколоченного, как предыдущий. Что-то слабо шевельнулось, совсем близко. Он инстинктивно отпрянул и обомлел. На крыльце сидела женщина. Нелепо согнувшись, она прикрывала руками голову, как бы пытаясь защититься от удара. Евгений Семенович в панике налетел на сарай и нырнул в открытую дверь. Голова немного закружилась, он наткнулся на какую-то бочку и присел на корточки. В щель прекрасно видно было все, что делалось снаружи. Но там ничего не делалось.

Сильно воняло куриным пометом, хотя самих кур слышно не было. Прижавшись щекой к доске, он напряженно вглядывался в темноту. Потянулись минуты. С улицы в сад вошли два мужика и подошли к крыльцу. Вроде бы они заговорили с той женщиной. Слышно было очень плохо. Кажется, речь шла о ком-то, кто бродит по поселку. «Да ведь это обо мне! – сообразил Евгений Семенович. – Сейчас она им скажет!» Но гости, недовольно мотая головами, направились на выход. Женщина, похоже, немолодая уже, лет сорока, проводила их до калитки. Потом она еще долго стояла там, повернувшись в сторону сарая. «Она знает, что я здесь. Почему она им не сказала? Ясно, она меня узнала!» Женщина скорыми шагами ушла в дом. Евгений Семенович решил на всякий случай еще немного подождать, хотя время поджимало. И не напрасно: вскоре она вышла, медленно двинулась в его сторону, но не дойдя трех шагов, остановилась. В руках у нее был топор. Евгений Семенович никак не мог разглядеть ее лица. Оба молчали. Он сорвал крышку с бака для кипячения белья, висевшего на гвозде. Бак с грохотом упал. Женщина вскрикнула и метнулась в дом. Слышно было, как она там возилась с засовами, потом заплакала, как-то сдавленно. Монотонный плач длился и длился на одной ноте. Евгений Семенович стоял и слушал. Вдруг щели сарая осветились, – зажглось окно в соседнем доме. Прикрываясь, как щитом, круглой жестяной крышкой, он проскочил мимо дома и выбежал на темную еще улицу.