Руины стреляют в упор - Иван Новиков

— Ковалев, Шугаев, Богданов...

— Негодяй! — вырвалось у Ковалева. — Слизняк! Гнусный слизняк!

— Подожди, и ты слизняком станешь... — будто в оправдание отозвался Суслик.

Арестованных заковали в кандалы и повели. На перекрестке их ждали гестаповские машины.

Вот так и очутились они в лапах СД, в этих мрачных и сырых комнатах, на стенах которых виднелись пятна человеческой крови.

Нестерпимая обида обжигала сердце. Как это они раньше не разглядели Суслика, не разгадали его трусливую, мелкую душонку? И какие же они были доверчивые... Во всех совещаниях комитета участвовал этот слабовольный человек... Всех ли он выдал? Может, кто-нибудь еще остался на свободе, чтобы продолжать партийное дело?

Пока не выяснится вся картина предательства, Ковалев решил ничего не признавать, от всего отказываться. Не торопились и гестаповцы. Они надеялись такой же легкой ценой добыть показания и от Ковалева. И он, страдая от бессилия, стоял возле холодной стены. За спиной менялись постовые. Стучала пишущая машинка. Ковалев временами видел, как через зал, подняв воротники, надвинув на глаза шляпы или шапки, шмыгали какие-то типы. Гестаповцы подготовили из числа предателей и разных преступников свору своих шпиков. Предатели Родины, для которых не существовало ничего святого, кроме денег, преданно служили своим хозяевам, за ничтожные марки продавая честных людей. Когда такой негодяй пробегал мимо, на душе становилось еще более горько.

Подкашивались усталые ноги. Пятна на стене то исчезали, расплываясь, то снова возникали перед глазами. Ковалев попробовал пошевелиться, изменить позу, но получил удар прикладом автомата и, сдерживая себя, застыл, зажмурив глаза.

Тогда в памяти снова вставала картина ареста, и сердце загоралось ненавистью и презрением к предателям.

Только ночью повели на допрос в соседнюю комнату. Допрашивал следователь СД Фройлик. Это был опытный фашистский контрразведчик. Он умел вытянуть из человека показания, дознаться даже о том, что человек прячет от самого себя.

— Ну, Ковалев, познакомимся. Твое настоящее имя и отчество — Иван Кириллович. Клички твои — Невский, Стрельский, Иван Гаврилович. Правильно?

Ковалев молчал.

— Ты до прихода сюда доблестной германской армии был секретарем Заславской коммунистической организации. Правильно?

Снова молчание.

— Ты что — от страха язык проглотил? Или, может быть, нужно его промассажировать? Мы это умеем хорошо делать...

— Не были бы вы гестаповцы, если бы не умели пытать.

В одно мгновение кулак следователя врезался в правую щеку Ковалева. Тот пошатнулся. Вскоре сильный удар в затылок отбросил его к столу. Затем снова удар, и снова Ковалев отшатнулся к стене. Откуда-то, будто из-под земли, выросли еще четыре гестаповца. Они окружили арестованного и били, не давая ему упасть на пол. Били долго, пока он не потерял сознания.

Это был не допрос. Его только истязали, не задавая вопросов. Очнулся после того, как его облили холодной водой. Поднял голову и мутными глазами огляделся. Из-за стола донеслось ласковое, вкрадчивое:

— А, пан секретарь изволил очнуться... Приятно, очень приятно... Может быть, пану хочется холодного кваса на похмелье?

Ковалев глянул на Фройлика, и тому страшно сделалось от этого взгляда. Однако следователь вышел из-за стола и, немного покачиваясь, будто пританцовывая, подал Ковалеву кружку. Все так же не отрывая глаз от следователя, Ковалев протянул слабую, дрожащую руку, взял кружку и сделал два-три жадных глотка, но сразу же выплюнул: вода была горько-соленая.

— Пей, говорю, а то силой вольем через нос, и не воды, а керосину вольем...

Собравшись с силами, Ковалев швырнул кружку в лицо следователя. Умудренный большим опытом, заранее готовый ко всему, Фройлик вовремя отшатнулся, и кружка пролетела мимо, брякнув о пол. В тот же миг в комнату вбежали гестаповцы и начали месить Ковалева ногами. Несколько часов пролежал он в беспамятстве. В таком состоянии его бросили в подвал, где находились камеры для тех, кто был под следствием.

Так началось первое личное знакомство Ковалева с гестаповцами.

Потом пошли ежедневные допросы и очные ставки. Через неделю Ковалеву стало ясно, что подпольная организация понесла огромные потери. Предатель выдал десятки активных подпольщиков. Многое рассказал он и о деятельности комитета.

Но Ковалев верил, надеялся, что не все пропало, что не обо всех и не про все знают гестаповцы. Не может быть, чтобы кто-нибудь не спасся... Это поддерживало, утешало.

Радовало и то, что товарищи в основном держатся мужественно. На очных ставках все, что только могут, — отрицают.

Еще перед арестом Ковалев носил бородку, а пока держали в СД — и совсем зарос. Голод и пытки вымотали все силы. В глазах не было уже прежнего живого блеска. Всклокоченные волосы, порванный рукав пиджака, посиневшее от побоев тело, выглядывавшее сквозь дыры в одежде, — все говорило о том, что перенес Ковалёв в застенках гестапо.

В кабинете следователя Ковалев увидел высокого, дюжего мужчину, который глянул на него из-под нахмуренных бровей и отвернулся. Иван Гаврилович сразу узнал его: это был инженер из «Торфоцентрали» Георгий Павлович Сапун.

Несколько раз Ковалев был на квартире у Сапуна. Сразу же после первого знакомства он предложил Сапуну раздобыть карту города Минска, а еще лучше — несколько карт, — и нанести на них военные объекты. Сапун сразу же принял поручение и точно выполнил его. Иван Гаврилович не раз мысленно говорил себе: побольше бы таких скромных, самоотверженных работников, как Сапун, — большие дела можно было бы делать в городе.

Сапун никогда не лез на первый план, держался незаметно, но не было такого задания, от которого он отказался бы или которое не выполнил бы. О его участии в подполье знали немногие.

Однако гестаповцы добрались и до таких старательно законспирированных работников. Видно, кто-то не выдержал и случайно назвал его фамилию.

По тому, как держался Сапун, можно было заключить, что он не признает своего участия в подполье.

— Знаешь этого? — показал Фройлик на Ковалева.

— Нет, не знаю.

— А ты его знаешь? — обратился он к Ковалеву.

Ковалев почувствовал, что Сапуна, видимо, только что арестовали. Однако за время, которое он просидел здесь, понял, что, если они устроили очную ставку, значит, для этого были какие-то основания. Поэтому, немного подумав, сказал:

— Где-то встречались. А где — не помню. Может быть, на улице. Лицо приметное... Может быть, в очереди какой...

— Ты не плети сказки, а дело говори: где вы встречались?

— Я ведь говорю, что не знаю. Если бы знал, сказал бы.

После такого ответа и Сапун уже растерянно смотрел на Ковалева: признавать или нет? Эту растерянность Иван Гаврилович уловил сразу.

По всему видно было — Георгий Павлович ждал сигнала. Ковалев незаметным кивком головы дал понять, что полностью отрицать знакомство нельзя.

— Знаешь его? — спросил следователь Сапуна.

— Да, знаю.

— Откуда?

— Как-то приходил ко мне.

— Зачем?

— В карты играли, по чарке выпили...

— Меня не интересует, выпивали вы или нет. О чем разговаривали?

— О разных мелочах... О ценах на продукты да о том, где и что можно подешевле купить.

— Как его фамилия?

— Не знаю. Зовут его Иваном Гавриловичем. А фамилии своей он не называл, а я не выспрашивал.

— А ты его знаешь? — обратился Фройлик к Ковалеву.

— Знаю. Был раза два или три у него. Заходил выпить чарку или просто перекусить. У него всегда было чего поесть...

— С кем приходил к Сапуну?

— Нас познакомил Короткевич.

— А на заседаниях комитета Сапун присутствовал?

— Нет, ничего о комитете ему не говорили.

— Почему это?

— Не считали нужным.

Плеть свистнула над головой Ковалева и обвила его плечи.

— Подожди, ты еще обо всем расскажешь, свинья, — выругался следователь и вызвал конвоиров. — Вывести его! — И крикнул вслед: — Бандит!

Сапун остался в кабинете один. Он был ошеломлен, растерян, угнетен. Очная ставка с секретарем горкома, допрос, из которого видно было, что гестаповцы знают, кто такой Ковалев, — все это поразило его. Еще более поразил вид Ивана Гавриловича — когда-то здорового, мужественного, веселого человека. Он словно сгорел. Только голос остался прежний — твердый, решительный, уверенный. Значит, еще держится, еще не сдался.

Следователь не дал Сапуну долго раздумывать. Отворилась дверь, и конвоиры втолкнули в комнату Змитрока Короткевича.

Еще два дня назад Сапун и Короткевич виделись на свободе и обсуждали дела подполья. Никто из них не думал тогда, что следующая встреча произойдет здесь, в СД.

Держался Дима бодро, уверенно, с вызовом смотрел следователю в глаза. Одежда его была помята, голова совсем облысела, широкий лоб покрылся множеством морщинок. Только серые глаза светились ярче прежнего. Они горели каким-то несвойственным прежде ему огнем.