И на земле и над землей - Роберт Паль

Чужой, продолжал думать Никита Аверьянович, ну и пусть чужой. Но из-за чего же тогда такая дикая ревность и озлобленность? Любовь по своей святой природе не может быть злой, стало быть, не из-за любви. Это он понял не сразу, но все же понял, наблюдая жизнь своей семьи и других. Иные, заметил он, так относятся к своей собственности: это — мое, и только мое. А поэтому — не тронь, не смей!

Когда, возвращаясь после рабочего дня домой, он, как обычно, приветливо здоровался с отдыхающими на скамейках соседками, с кем-то шутил, кого-то о чем-то спрашивал, закон неприкосновенности частной собственности срабатывал немедленно и неколебимо. Едва он переступал порог квартиры, начиналось такое… Он долго терпел, затем поменялся жильем в другом районе города, но и это ничего не изменило. Она оставалась такой же, он оставался самим собой. Потому что быть другим он просто не мог.

Наверное, лучше было бы развестись, но — дети. Теперь те уже взрослые, а они — почти старики. Сейчас уже поздно что-то менять, решил он и окончательно ушел в себя. Постепенно семью ему заменили люди, которых он уважал и которые уважали его.

Долго перемалывать уже не однажды смолотое Свистунов не умел, жизнь вокруг была такая многоцветная и многоликая, что она всякий раз увлекала его все новыми и новыми делами и мыслями. Это давало отдых душе, избавляло от горестного уныния и ущербного одиночества. Не зря же говорят, что даже в Святом Писании на этот счет сказано: веселый человек — божий человек, а на унылом бесы воду возят. Возить на себе воду он бесам не давал, да и сами они сторонились его веселости и умения радоваться жизни. В этом при всей мягкости и уязвимости его характера заключалась его сила. Хотя сам он того не подозревал.

Вот и на этот раз, погоревав, Свистунов принялся за свои простые житейские дела — прополку, полив, прореживание. В огуречнике обнаружил несколько ядреных, слегка колючих огурчиков — праздник! На одном из кустов первые спелые помидоры — еще один праздник! Вот прибавит к ним лучка, укропчика, подсолнечного маслица — получится настоящее торжество.

Его он решил устроить себе вечером, а пока — трудись, Никита Аверьянович, трудись, дорогой! И он трудился. Теперь уже спокойно, без аврала и излишней лихости, потому что все посеянное и посаженное от главных сорняков удалось отстоять. С оставшимися можно разобраться, не перенапрягаясь, уделив этому два-три часа в день. Если делать это регулярно, не ленясь, все будет хорошо.

Передыхая после очередной грядки, Никита Аверьянович присел на свой табурет, раскочегарил очередную дымную «Приму» и долго смотрел в небо.

Какое же оно высокое, просторное, бесконечное! В городе, в прогалах между многоэтажными строениями, оно больше похоже на развешанные для просушки и забытые хозяйками подсиненные простыни, в которых — никакого величия и тайны. Там и звезд-то по-настоящему не разглядеть!

Только здесь, где небо открыто всем ветрам и сторонам света, в памяти оживают такие неуместные там и естественные тут понятия, как Мироздание, Вселенная, Космос. В городе о них теоретизируют, здесь — ими питают мысль и душу. А если это небо еще такое, как этим летом, — в белоснежных лебяжьих облаках, бешеных грозах, веселых радугах, можешь считать себя счастливым.

Слабый западный ветерок бережно играл с белыми небесными странниками, едва касаясь их легких, причудливых, почти не материальных тел. Послушные ему, они медленно передвигались по небу, постоянно меняя свою форму, становясь то фантастическими замками, то бегущими белогривыми конями, то неземными чудесными птицами, то еще бог знает чем, но всегда прекрасным и радующим.

Свистунов не сдержался, вынес из домика фотоаппарат и сделал несколько снимков. Когда на фоне белых облаков появился черный силуэт парящего орла, он замер и долго любовался его свободными грациозным парением, в котором чувствовалась такая воля, такая красота, что даже не возникало мысли о вышедшем на охоту хищнике.

Выждав, когда один из его кругов окажется прямо над садом, он сделал еще пару кадров и уже собрался вернуться к своим занятиям, как услышал на заброшенном соседнем участке непонятный шумок.

Осторожно ступая, приблизился к меже, присел и первым, кого увидел, был пестрый кот, тот самый, которого недавно едва не заклевали дружные скворцы. Выжил бедолага, улыбнулся Никита Аверьянович, и опять взялся за свое. Ну посмотрим, что у тебя получится на этот раз.

Кот действительно был занят охотой. Сейчас он как раз приближался к гнезду каких-то птах, свивших его себе в густо разросшейся смородине. Он уже готовился к прыжку, когда те его заметили и подняли крик. Одна из них, распушив крылышки и вздыбив хохолок на голове, бесстрашно прикрывала собой своих птенцов, а другая, громко вереща, смело бросалась на кота сверху. Ветки смородины были слишком густы и мешали ей действовать успешно. Она натыкалась на них, билась крылышками, падала и каким-то чудом поднималась опять.

Видя, что сила и случай на этот раз на стороне кота, Свистунов поспешно сделал один-единственный снимок и, вскочив, запустил в кота ботинком. Кот взвыл от обиды и боли, одним огромным прыжком взлетел на изгородь, но тут над ним пронеслась стремительная тень чего-то крылатого — и кота не стало. Свистунов машинально вскинул руки, щелкнул аппаратом и только тогда увидел, что это орел. В когтях его мощных лап извивался и кричал уносимый кот.

Потрясенный увиденным, Никита Аверьянович долго смотрел ему вслед. Орел уже скрылся за лесом, а он все стоял и смотрел, на какое-то время потеряв способность думать и говорить. Это уже потом она вернется к нему, погружая то в грустные чувства, то в долгие противоречивые размышления, которым не будет конца.

Из-за этого невероятного происшествия торжество по случаю первого долгожданного урожая получилось не таким веселым и радостным, как намечалось. Салат оказался превосходным, пиво, прихваченное из города в честь очередной пенсии, было вполне приятным, но прежнего восторга почему-то не наблюдалось. Хотелось с кем-то поговорить, поделиться охватившей душу смутой, прояснить и понять появившиеся сомнения. Но поговорить было не с кем.

Свистунов по своей природе не был склонен к отшельничеству, в шутку называя себя «общественным животным», любил бывать в человеческой толчее, где и он не последний гвоздь.

Вот и сейчас хотелось поговорить, быть услышанным. О чем поговорить? Да все о том же, о чем люди думают и спорят сколько осознают себя людьми. О добре и зле. О правде и кривде. О справедливости и несправедливости.

Что появилось раньше? Что было изначальным? Добро, зло? Или изначальным было то и другое — вместе, рядом, в каком-то непонятном единстве? Или добро не мыслимо без зла и зло без добра? Или добро тоже может быть злым, а зло — добрым? Сложно, абсурдно, необъяснимо.