Мы были юны, мы любили - Анастасия Туманова

Кузьме делать у Бубнова было нечего, и он собирался пройти мимо, на Лубянку, но внезапно мелькнувшая впереди, в дверях трактира, женская фигура заставила его остановиться на полушаге. Это черное барежевое платье и кружевная накидка показались ему знакомы, а когда женщина, спрашивая о чем-то стоящего возле дверей огромного полового, полуобернулась к нему, Кузьма узнал Данку. Но… что она делает здесь, далеко от Грузин, в сомнительном трактире?

Пока Кузьма приходил в себя, Данка уже оставила в покое полового и, поправив шляпку, быстро зашагала через переулок в сторону Тверской. Кузьма машинально повернул за ней. Зародилась было мысль задержаться и расспросить маячившего в дверях полового, но Кузьма решил не делать этого, понимая, что в таком случае точно упустит Данку. Черное платье мелькало уже возле Иверской часовни, и Кузьма прибавил шагу.

Из Ветошного Данка свернула в Столешников переулок и направилась в известный извозчичий трактир. Кузьма, пользуясь толкотней и шумом, проскользнул прямо вслед за ней и увидел, что Данка привычно, словно часто бывала здесь, прошла между столами и поздоровалась с буфетчиком, как со старым знакомым. Тот поклонился ей и, отвечая на короткий Данкин вопрос, пожал плечами. Данка вздохнула, кивнула и поспешила к выходу. Мимо Кузьмы, застывшего в двух шагах от дверей, она прошла не поднимая глаз и не заметила его. И, когда он поплелся вслед за ней к Триумфальной площади, не почувствовала, не обернулась.

Час шел за часом. Солнце уже не пекло, как в полдень, тени стали длиннее, жара ослабла, день клонился к вечеру, а Кузьма все еще не видел конца этим хождениям. С Триумфальной площади Данка прошла на Лубянку, затем – на Сретенку, далее – на Сухаревку, куда сам он собирался с утра, но орущий толкучий рынок ей, видимо, был не нужен, потому что Данка продолжала бродить по трактирам. Долго она нигде не задерживалась, входила внутрь, задавала какой-то вопрос, получала отрицательный кивок или пожатие плечами от буфетчика и торопилась вон, чтобы через несколько минут зайти в следующее заведение. Через какое-то время Кузьма обнаружил закономерность: Данку интересовали лишь те места, которые имели сомнительную репутацию – торговали дешевым, плохим вином, впускали гулящих девиц, разрешали карточную игру. «Ведь так и до Хитровки дойдет», – подумал Кузьма, и, словно в подтверждение его опасений, Данка повернула в сторону Китай-города, на Солянку. Там уже начинались совсем нехорошие места. Хитров рынок кишел воровскими притонами, заходить куда порядочным людям было опасно даже днем, и Кузьма ускорил шаг, стараясь не выпускать из виду Данкино платье. У Кузьмы уже давно гудели ноги, страшно хотелось есть, но Данка, казалось, ничуть не устала и продолжала идти ровно и уверенно, словно собиралась исследовать трактиры до позднего вечера. «А потом еще в ресторане петь всю ночь будет! Сумасшедшая баба…» – волновался Кузьма, не понимая, что означают эти упорные поиски. Ищет свою родню, цыган? Шла бы тогда на Конную площадь… Любовника завела? Но что же это за любовник, которого по босяцким кабакам днем с огнем не сыщешь? Почему-то ему в голову не пришло догнать Данку и прямо спросить о причине ее странной прогулки. И только когда Данка решительно направилась вниз по Солянке, к Яузе, где уже мелькали грязные хитровские дома, пропадающие в вонючем тумане, он перешел с шага на бег и быстро нагнал жену.

– Данка!

Она обернулась. Кузьма увидел усталое лицо, выбившиеся из-под шляпы волосы, глаза, в которых, не было ни страха, ни удивления.

– Ты? – хрипло спросила она, замедляя шаг. – Ты здесь что делаешь?

– Это ты что здесь делаешь?! Куда тебя прямо на Хитров несет? Зарежут не глядя! Поворачивай, идем домой!

Кузьма был уверен, что Данка не послушается, но она, подумав о чем-то, кивнула и, развернувшись на полпути, без единого слова пошла рядом с ним обратно к Китай-городу. Кузьма искоса поглядывал на жену, заметив, как сразу же изменилась ее походка: из спорой, неутомимой стала медленной и тяжелой, как у старухи. Вскоре Данка и вовсе остановилась, села на ступеньку магазина и, не обращая ни капли внимания на любопытные взгляды прохожих, стала снимать ботинок.

– У, как ногу натерла… Каторга с вашими башмаками, будто в колодке нога!

Кузьма посмотрел и поморщился: пятка Данки действительно оказалась стерта до крови, размазавшейся по чулку и испачкавшей ботинок изнутри.

– Куда ж ты, дура, ходила-то с таким?..

– Да вот не чуяла ничего, покуда ты в меня не вцепился! – огрызнулась Данка.

Ботинок она больше надевать не стала; вместо этого стянула и второй и зашагала по тротуару в одних чулках. Кузьма молча шел рядом и лишь на Тверской решился спросить:

– Кого искала-то?

– Тебе что? Человека искала.

– Цыгана? Родню?

– Нет.

– А кого?

– Вот ведь банный лист к заду прилип! – рассвирепела Данка. – Что, прости господи, привязался? Я же не спрашиваю, где тебя четыре дня носило!

– А ты спроси! – заорал и Кузьма. – Я тебе скажу!

– Очень надо, я и так знаю! – Данка яростно швырнула на тротуар ботинки, которые несла в руках, и ускорила шаг.

Кузьма догнал ее уже на Садовой.

– Постой… Послушай! Данка! Ну, что ты, ей-богу… Да подожди ты! – Он схватил ее за руку. – Да можешь ты мне хоть что-то сказать, в конце концов?! Жена ты мне или нет?!

Данка повернулась к нему с потемневшим от бешенства лицом, черные, сощурившиеся до щелок глаза плеснули вдруг такой лютой ненавистью, что Кузьма выпустил ее руку. Но Данка остыла так же мгновенно, как и вышла из себя. Устало вздохнула, остановилась, махнула рукой и… села вдруг по-таборному, скрестив ноги, прямо под обшарпанным забором доходного дома. Взметнувшаяся пыль щедро осыпала подол ее черного платья, но Данка, казалось, и не заметила ничего.

– Ты чего? – испугался Кузьма. – Совсем, что ли, устала? До дома два шага…

Данка, не отвечая, смотрела на него снизу вверх – без гнева, спокойно, серьезно. Растерянно глядя на нее, Кузьма в который раз подумал: как же хороша, проклятая… Выбившиеся из-под сползшей назад шляпы волосы вьющимися прядями падали Данке на лицо, черные глаза сильно блестели, словно она собралась плакать, на губах застыла странная, горькая улыбка.

– Ну, что ты так смотришь? Сядь. Сядь, послушай меня, – глухо, отвернувшись в сторону, проговорила она, и Кузьма медленно, не сводя глаз с жены, опустился рядом. – Я тебе лучше скажу, может, угомонишься. Я ведь уйду скоро, а тебе как-то жить надо будет.

Говорила она недолго, каких-то пять минут – монотонно, негромко, без интонаций, словно читая вслух надоевшую книгу. Кузьма слушал, глядя в землю, чувствовал, как ползут по спине горячие мурашки. Молчал. Данка рассказывала о давнем холодном зимнем дне, о сутолоке и духоте извозчичьего трактира в Волконском переулке, о рассыпанных по столу картах и монетах, о наглых глазах черноволосого парня с польским акцентом, о поднявшейся драке, о крепкой руке, схватившей ее за запястье, и о бегстве переулками, прочь от гама, ругани и погони.