Любовь моя - мелодия - Муслим Магомаев

Я бы не женился ни на ком другом, как только на музыкантше, на певице. Общие интересы, общее дело. Вскоре у нас с Тамарой будет серебряный юбилей…

ПЕЧАЛЬНЫЕ СТРАНИЦЫ

В детстве мы никогда не задумываемся об этом. Позже, повзрослев, тешим себя обманом, что это случится нескоро. Но когда приходит время, это застает нас врасплох. Я и не заметил, как постарели они, мои старики. Мария Ивановна сильно сдала. Ела очень мало: насильно заставляла себя что-то проглотить. Прежде, для аппетита, хотя бы рюмочку водки могла выпить. А теперь слабела на глазах. Восполняла свою физическую немощь неизбывной духовной энергией: лишь душа поддерживала ее. И так было всегда, в самые трудные времена. Она по-прежнему много читала. Продолжала говорить на хорошем, старом русском языке. И по-прежнему производила впечатление светской дамы. До самой старости сохраняла легкость стати. Сколько ей было лет никто не мог сказать. Да и говорить об этом, даже дядюшке Джамалу, никогда не приходило в голову.

И вот беды обрушились на наш дом. Дядя перенес два инфаркта, а потом и тетя Мура… По горькой надобности я стал посещать больницу в Кунцево. Откровенно говоря, познакомившись вплотную с медициной 4-го, Кремлевского управления, я усомнился во всесильности его врачей. Оказалось, что и в больнице сильных мира сего спотыкались безбожно, у тетушки прозевали инфаркт. Через год Марии Ивановны не стало, она умерла от разрыва аорты.

Дядя Джамал как-то сразу сломался, пал духом. Сидел за столом отрешенный, сутулился. Помню, взял сигарету, закурил как заправский курильщик. Я выхватил ее. Он обиженно вздохнул: «Сам бросай, если можешь». Смотреть на него не было сил. Это часто бывает, муж после смерти жены, с которой прожита вся жизнь, теряет опору. Вот и дядя Джамал буквально потерялся. Он часами сидел, уставившись в одну точку. Иногда говорил что-то вслух из глубины своих дум, одному ему известное. Он словно ушел в самого себя, потерял связь с внешним миром. Что-то пытались делать врачи и мы, близкие, старались отвлечь его от горя, вернуть его сюда. Но, похоже, душа тетушки крепко держала его.

Всю жизнь дядя Джамал казался мне домашним Иваном Грозным, суровым к себе и к другим. И вот теперь он был беспомощным. Я приводил его к себе домой, наливал чайку или рюмочку коньяка и говорил с ним неспешно. В такие трудные для него дни он, нет-нет и заговаривал о том, почему он меня не мог усыновить: «Ты, Муслим, сын своего отца. А он был герой. Не забывай об этом». Но я-то всегда знал, что ближе, чем я, у него на свете никого не было и не будет. А любить он умел. Нутром, сердцем, немногословно, скупо. Такое у него было сердце. Все там умещалось, и сила, и слабость. И строгость его была как бы прикрытием его доброты. Он словно стыдился быть сентиментальным. Из породы государственных мужей, он полагал, что нельзя быть добрым открыто. После смерти Марии Ивановны строгая маска дяди Джамала исчезла и открылась его доброта. До жалости.

Он постоянно звал нас с Тамарой к себе на дачу, в Жуковку, просил побыть у него. Ждал нас в выходные дни: в субботу и в воскресенье. Но у нас не всегда получалось. То записи, то концерты, то гастроли. Конечно, он понимал, что у нас, молодых, своя жизнь, свои дела.

Дядя давно жаловался на боли в груди, сквозные, спереди и сзади. Помню, как-то на даче, уже после смерти тети Муры, он жарил нам шашлык, пил коньяк. И шумно, тяжело вбирая воздух, сетовал на прострелы от грудины до лопатки. Его возили в Кунцево, слушали, подключали уникальную аппаратуру и говорили, что ничего страшного. Что вы хотите, сердце-то больное, да и возраст. И дядя терпел эту боль, жил и работал. Работать плохо он не умел. А потом начались неприятности с чиновниками из правительства Азербайджана. Дядя задумал в здании постпредства сделать некоторую перепланировку. Он решил свой большой кабинет переоборудовать под кабинет для Алиева. У Гейдара Алиевича, когда он приезжал из Баку, в постпредстве имелся свой кабинет, где он принимал людей. Но кабинет был маленький, неудобный, да еще находился возле лестничного пролета, и мимо постоянно ходили. Получался проходной двор. Дяде Джамалу было неловко, что первый секретарь компартии Азербайджана ютится в таком месте, в то время как постпред занимает огромный кабинет. Сам Алиев был не в курсе этих планов дяди, но кто-то из правительства республики, не желая возиться с проблемами, связанными с перепланировкой в здании постпредства, и, видимо, не желая выделять на это деньги и материалы, позвонил дяде в Москву и сказал, что Алиев недоволен тем, что затеяли какое-то строительство. Потом Гейдар Алиевич говорил мне, что ничего подобного он и не мог сказать и был бы только благодарен своему постпреду за то, что тот устроил для него более удобный кабинет. Но дядя расстроился, когда узнал о якобы недовольстве Алиева. Не мог же он перепроверять, правда это или нет.

Я говорил ему:

— Да бросьте вы, дядя Джамал, не переживайте. Вы же не для себя, для других стараетесь. Ну, не хотят они новые двери, не надо, оставьте как есть.

Он качал головой:

— Понимаешь, я отдал приказ мастерам. И что, постпред должен теперь отменить свой же приказ?

В это время в Москве ждали приезда Алиева. Ему предстояло делать доклад на очередном важном заседании. Дядя Джамал отправился встречать его в аэропорт. Естественно, он думал, что Гейдар Алиевич может сказать ему о своем недовольстве насчет затеянного в постпредстве строительства, потому был неспокоен. А я в это время по какому-то поводу пригласил друзей в ресторан «Баку». Звоню домой, чтобы узнать, вернулся ли дядя. Мария Григорьевна, наша домашняя хозяйка, ответила взволнованно: «Приезжай, Джамалу плохо». Я сразу приехал. Смотрю, дядя лежит с полотенцем на голове. «Очень, — говорит, — голова болит». Как мог, начал успокаивать его: «Голова может болеть и от погоды. На улице дождь». Спросил про Алиева. Дядя оживился: «Очень хорошо меня встретил, очень хорошо. Сердечно.» Вижу, что говорить ему трудно. Скажет слово и отдыхает, дыхание переводит. Потом ему стало хуже. Неотложка. Одна, вторая… Уколы…

Он держался до последнего, просил нас с Тамарой выйти из комнаты, не хотел, чтобы мы его видели таким, ослабевшим, беспомощным. Последние его жесты были в сторону шкафа. Я понял, о чем он хотел сказать: там, в шкафу дедовские архивы. Дядя завещал мне хранить их.

Его увезли в больницу. Что-то оборвалось во мне. Я сидел у телефона. Выпил водки, но не опьянел. Настолько был в подавленном состоянии, что она показалась мне простой водой. Такой была реакция организма на то, о чем предупредили врачи: дядя безнадежен. Поздно вечером позвонили из больницы и сказали, что мы можем приехать. Я застал дядю Джамала уже без сознания.