Писатель-Инспектор: Федор Сологуб и Ф. К. Тетерников - Маргарита Павлова

Из отчета инспектора Андреевского училища Ф. К. Тетерникова в Дирекцию народных училищ Санкт-Петербургской губернии за 1899 учебный год (14 января — 7 ноября) следует, что собственно педагогическая его нагрузка составила 210 учебных часов[568] (он преподавал физику и геометрию, этим предметам всегда отдавал особое предпочтение[569]); остальное время занимала административная работа.

Педагогический совет, возглавляемый инспектором, обсуждал циркуляры по учебному округу, рассматривал просьбы родителей об освобождении платы за обучение, распределял даты письменных и экзаменационных работ; обсуждал результаты переводных испытаний учащихся, успеваемость и снижение оценок за поведение[570], курировал плотницкие работы, производимые в училище, приобретение учебных пособий, утверждал покупку приборов для уроков физики и естествознания, комплектование библиотеки.

П. П. Перцов вспоминал:

Нуждаясь в средствах, Сологуб должен был отдавать много времени и сил неприятной ему службе — особенно неприятной потому, что она заставляла его вставать рано и ограничивать ночную работу, которую он очень любил. Он завидовал мне, имевшему возможность вести как раз такой образ жизни, о котором он мечтал. «Когда разбогатею, — говаривал он, — прежде всего буду жить ночью и спать днем»[571].

Свой досуг Сологуб посвящал литературным занятиям, главным образом поэзии. К 1899 году он был автором более 1500 стихотворений; около 1000 из них были написаны в период с 1892 по 1899 год; опубликовано из общего числа было не более трети. За годы инспекторства он написал еще около 500 стихотворений[572].

Поэтическое имя Сологуба уже пользовалось некоторой известностью[573], тем не менее вследствие свойственной ему застенчивости он старался быть в тени от широкой литературно-общественной жизни и всячески уклонялся от выступлений на публике. 8 ноября 1898 года он писал П. И. Вейнбергу:

Очень извиняюсь перед Вами в том, что, может быть, не совсем своевременно пишу Вам о совершенной невозможности для меня участвовать в литературном вечере 15 ноября, по многим причинам. Прежде всего — катаральное состояние горла, обычное у меня в это время года и обыкновенно длящееся долго, будет препятствовать мне читать публично. Да и вообще, я думаю, что в настоящее время мне не подобает участвовать в таких вечерах: во 1) читаю я плохо, не обладаю громким голосом и ясным произношением, и совершенно не привык к каким бы то ни было публичным действиям, до такой степени, что никогда не решаюсь читать даже в небольшом кругу знакомых, т. к. прихожу при этом в совершенное замешательство; во 2) самое появление мое на эстраде не может представить для публики ни малейшего интереса, потому что я не пользуюсь в ней никаким успехом. И проза и стихи мои или вовсе не печатаются в журналах, или печатаются неохотно; изданные мною самим книги не находят покупателей, самое имя мое известно разве только весьма небольшому числу людей, чрезвычайно внимательно следящих за всем, что появляется в печати. При таких условиях являться пред публикой было бы с моей стороны большою дерзостью[574].

Вместе с тем, будучи много пишущим поэтом, Сологуб нуждался как в дружеском отклике, так и в профессиональной оценке своего мастерства. В ближайшем литературном окружении он мог читать свои произведения без стеснения. Переезд на казенную инспекторскую квартиру дал ему возможность собирать у себя друзей и истинных любителей и ценителей поэзии.

Сохранилось немало воспоминаний об этом периоде жизни Сологуба — о поэтических чтениях, которые он устраивал по воскресеньям в Андреевском училище. В идиллических тонах вспоминала о быте и бытии брата и сестры Тетерниковых З. Гиппиус:

Он жил с сестрой, пожилой девушкой, тихой, скромной, худенькой. Сразу было видно, что они очень любят друг друга. Когда собирались гости (Сологуба уже знали тогда), — так заботливо приготовляла чай тихая сестра на тоненьком квадратном столе, и салфеточки были такие белые, блестящие, в кольце света висячей керосиновой лампы. Точно и везде все было белое: стены, тюль на окнах… Но разноцветные теплились перед образами, в каждой комнате, лампадки: в одной розовая, в другой изумрудная, в третьей, в углу, темно-пурпуровый дышал огонек. Сестра, тихая, нисколько не дичилась новых людей — литераторов. Она умела приветливо молчать и приветливо и просто говорить. Я еще как будто вижу ее, тонкую, в черном платье, часто кашляющую: у нее слабое здоровье и по зимам не проходит «бронхит». После чаю иногда уходили в узенький кабинетик Федора Кузьмича (он всегда писал свое имя с «фиты»). В кабинетике много книг и не очень светло: одна лампа под зеленым фарфоровым абажуром (в углу лампадка тоже бледно-зеленая)[575].

С очерком З. Гиппиус перекликаются воспоминания Н. Г. Чулковой:

Квартирка их была маленькая, в три комнаты, но поражала необычайной чистотой и порядком. Было как-то холодновато в этой квартире с очень скромной, по-казенному расставленной мебелью. Но зато в столовой кипел самовар, стол был уставлен всякими редкими и тонкими закусками и сластями, до которых Федор Кузьмич был охотником и знатоком. Хороший сыр, ветчина и колбасы, фрукты и сласти, какие-то необыкновенные сорта варенья — княжевика, куманика и другие, привезенные с севера, каких у нас не бывает, или грибки и мед и печенья. Всё это радушно предлагалось в изобилии, и хозяева не упускали случая подложить на тарелку гостя того или другого лакомства. После чая Федор Кузьмич приглашал гостей в свой кабинет, такой же холодный и сухой, и читал сам свои стихи и других поэтов просил читать. Немного монотонно было это чтение, но никогда не было скучно. Это был стиль этого дома и его хозяев. К Сологубу хотелось пойти на вечер. Сологуб мог зло высмеять за неудачное произведение или слово, но мог быть и любезным и даже нежным[576].

Современники были склонны идеализировать «андреевский» период жизни Сологуба, противопоставляя его следующему, символом которого стал брак с Ан. Чеботаревской и салон на Разъезжей (д. 31, кв. 4). В 1925 году П. Медведев записал: «Три периода в жизни Сологуба: I — Вас<ильевский> Остр<ов>. Маленькая мещанская квартирка. Горбунья сестра. С<ологуб> никому не известный. Вечера — поэзия и поэзия. II — А. Н. Чеботаревская. Дешевый шик — модерн и помпа. С<ологуб> сбрил бороду и стал великим. Слава. Внешнее. Вычуры. Изломы. Жесты. III — Теперешний»[577].