Вечный зов (Том 2) - Анатолий Иванов

- Смерти-то вряд ли. На ранение рассчитывает.

Кошкин глянул на часы, машинально проверил, все ли пуговицы застегнуты на гимнастерке.

- Может быть, и так. Но люди, Яков, интересные, что ни человек, то... экземпляр. А в Валуйках, по-моему, он, стреляя в меня, промахнулся умышленно.

- Да? Зачем же тогда стрелял?

- Ну, у них, у воров, не как у фраеров, - усмехнулся Кошкин. - Надеюсь, жаргон их знаешь? Штрафники из уголовщины все считаются ворами. Остальные для них фраеры. А воры живут и здесь по своим законам... Возможно, Зубов провинился в чем-то перед другими, более могущественными ворами, а те приговорили его таким образом загладить вину. Может, задолжал кому. Или просто в карты меня проиграл. У нас ведь и такое бывает. Нынче весной двух командиров взводов таким образом потеряли. И виновных не нашли, к сожалению.

- Где ты находишь мужество... командовать этой ротой?! - воскликнул невольно Алейников.

- Н-да... А я вот тоже не могу тогда понять: где ты, Яков Николаевич, берешь мужество, чтобы в тыл к немцам ходить, в самое их логово? - И командир штрафной роты в третий раз глянул на часы. - Ну, извини, мне давно пора. Каждый бой для нас - это бой-прорыв, топтаться на месте, а тем более отступать мы не имеем права. Так что надо мне подготовить роту. - Кошкин взглянул на Алейникова и чуть изменившимся голосом, отчетливо выговаривая каждое слово, переспросил: - Значит, боялся попасть в командиры к штрафникам?

В глазах у Алейникова вспыхнули колючие искорки. Алейников это почувствовал сам и тут же притушил, спросил с грустной горечью:

- Смеешься?

- Да нет, Яков. Командовать штрафной ротой - не мед пить, - со вздохом ответил Кошкин. - Но приказали б тебе - и стал бы командовать. - Голос его дрогнул и посуровел, зазвучал жестче, на скулах вспухли и заходили желваки. Идет война с жестоким, озверевшим врагом. Не на жизнь, а на смерть идет! И тут не до личных эмоций и желаний. Надо будет Родине - мы выполним любой ее приказ. Любой!

* * * *

Алейников, перебирая в памяти разговор с Кошкиным, спускался по тропинке к речке, где остался Гриша Еременко с машиной. Тропинка шла по косогорчику, заросшему травой, еще не пожелтевшей под солнцем, но и давно не свежей. Слева чернели две, одна возле другой, огромные воронки от тяжелых снарядов, в каждой яме могло бы спрятаться по танку. В траве и по краям белели искрящиеся шарики поспевших одуванчиков, и Алейников почему-то подумал: "Интересно. У каждого жизнь своя. Наверное, уж после того, как сюда упали снаряды, одуванчики успели расцвесть, созреть и дать семена..."

Все время, пока разговаривал с Кошкиным, у него было почему-то желание сообщить, что тут неподалеку еще несколько их земляков, и удивить, что один из них, Федор Савельев, предал Родину, служит у немцев карателем, но не сообщил, как-то не нашел для этого подходящего момента в разговоре и теперь жалел об этом.

Тропинка вильнула в низкорослый кустарник, выбежала из него на речную луговину, и там, у края кустарника, в жидкой тени, сидел Зубов и строгал перочинным ножом прутик. Метрах в двухстах от Зубова стояла на берегу речушки машина Алейникова, блестя под солнцем вымытыми стеклами. Еременко в одних трусах лежал рядом с машиной на траве, загорал. "Ишь химик", - с завистью, но без раздражения подумал Яков, вспомнил вдруг второй раз за сегодняшний день жену Галину и ее сына и то, как они все втроем ходили иногда на Громотуху и жена, накупавшись, подолгу лежала на песке или траве - она очень любила загорать. "Где она сейчас? - подумал он. - Врач же, на фронте, видимо. Жива ли?"

При мысли о бывшей жене сердце Алейникова тупо заныло. Он глянул на поднявшегося навстречу Зубова и как-то даже не удивился, что тот сидит здесь, прошел мимо, все думая о жене, о том, что Галина была ведь единственной женщиной, которую он знал как мужчина, она была хорошим человеком, но жизнь сложилась так, что он ее потерял навсегда.

- Товарищ майор, - услышал Яков и обернулся к Зубову, - разрешите спросить, товарищ майор?

- Спрашивай.

Зубов, подойдя, остановился, опустив длинные руки. И глаза опустил вниз, будто разглядывая кулаки, молчал.

- Ну, так что же вы? - проговорил Алейников, неизвестно зачем употребив это "вы". - У меня нет времени.

- Я давно хотел поглядеть на вас, - усмехнулся угрюмо Зубов и поднял глаза. - Еще там, в Шантаре, позапрошлой зимой. Да не успел - забрили нас. Вы ж, наверно, помните? А я специально тогда в Шантару приезжал...

- Какая честь! И что во мне такого интересного?

- Шрам вот этот на лице.

- Вон что! - Алейников с любопытством взглянул на Зубова. - Ну, и что же ты хотел спросить?

- Что? - опять усмехнулся Петр Зубов. - Да просто хотел вопросик задать: смысл-то жизни в чем?

- Та-ак... - Алейников вспомнил все, что говорил ему только что об этом человеке командир штрафной роты, с новым каким-то любопытством оглядел Зубова.

Гриша Еременко, заметив своего начальника, стоял, уже одетый, возле машины.

Зубов вынул перочинный нож, срезал прутик и начал его строгать.

- Вопросик! - сказал Алейников. - А может быть, мы несколько сузим эту тему? И, скажем, смысл-то чьей жизни? Твоей? Моей?

- Зачем суживать? Я спрашиваю вообще... - И рукой, в которой был зажат перочинный нож, Зубов описал перед собой круг.

- Ну если вообще... Вообще смысл жизни - в борьбе за счастье людей.

Слова эти не произвели на Зубова никакого действия. Он не торопясь, равнодушно срезал с прутика листочки один за другим. Потом поглядел в сторону - там неширокая речка больно сверкала на солнце, утекала за молодую рощицу из берез и осин. За рощицей поднимались какие-то жиденькие дымы и таяли, рассасываясь в летнем горячем небе бесследно.

Потом он усмехнулся.

- Я мальчишка был, но помню - отец мой также говорил, что он воюет за счастье людей, за судьбу России... Метку-то на щеке он вам, я слышал, оставил?

- Он, - кивнул Алейников. - По-разному мы с ним понимали счастье людей. И судьбу России.

- Ну да... Потому он тебе и прилепил этот шрам. А вы его, потому что по-разному, убили! Вы... ты лично виноват в его смерти! - прохрипел зловеще Зубов. - Я все знаю! Ты вывел тогда весь партизанский отряд из каменного мешка, куда загнал вас отец! Ты привел отряд на заимку. Я кое-что помню! Вы напали ночью на нас, сонных...

Алейников не испугался хрипучего и зловещего голоса Зубова, не оскорбило его и то, что этот солдат-штрафник вдруг начал говорить ему "ты".

- А что ж удивляешься? Он нас бил насмерть, мы - его... Тут уж кто кого! Борьба классов. Ты, понятно, за отца нам не простишь никогда, сердце все стонет. Ты в Кошкина, в командира своей роты, стрелял...

- Она не моя. Она штрафная! - ощетинился Зубов.

- И ты рано или поздно, при первом удобном случае, к немцам перейдешь... сдашься, служить у них будешь!

- Дурак ты, - негромко сказал Зубов.

- Что-о?! - вздрогнул Яков, точно его ударили, и рука сама собой скользнула к кобуре, хотя краем сознания он все же понимал, что, если выхватит пистолет, сделает глупость. Стрелять все равно не будет. За что же стрелять? Штрафник этот стоит себе спокойно с перочинным ножичком, строгает палочку. За оскорбительное слово? Хорош он тогда будет.

Зубов краем глаза наблюдал за Алейниковым, позы не изменил, только перестал строгать и окаменел весь, ждал... Рука Якова обмякла, опала.

- То, что слышал, - усмехнулся Зубов. - Меня, к твоему сведению, немцы еще в сорок первом из Курской тюрьмы освободили и должность в городской полиции давали. И если б я схотел...

- Чего ж не схотел? - спросил Алейников, испытывая к самому себе мерзкое чувство за то, что не сдержался и чуть не выхватил пистолет.

- Не знаю... А пушку свою ты бы все равно не успел вытащить, - еще раз усмехнулся Зубов и поглядел на свой скромный перочинный ножичек. - Вот эта штучка острее бритвы. Чиркнул бы по шее - и хрипел бы сейчас... Тогда-то мне бы уж ничего не оставалось, как к немцам.

Зубов тяжко и шумно вздохнул, с резким щелчком закрыл свой перочинный ножик, спрятал в карман.

- Ладно... Отца я жалею, конечно. Но сердце не стонет, перестало, - сказал он негромко. И, поймав на себе взгляд Алейникова, добавил: - Я и сам удивляюсь. Видно, делает время свое дело. И борьба классов - ладно. Я попытался кое-что и в этом вопросе понять, разобраться. Книги этого бородатого Карла Маркса пытался читать. И Ленина вашего...

- Ленина? И Маркса?!

- А что ж ты думаешь? Ну, понял я мало. Я несколько лет в гимназию ходил и все. Остальное образование по тюрьмам получил. Тут я профессор. Но главную мысль насчет борьбы этих классов уловил...

Зубов склонил большую, давно не стриженную голову вниз и замолчал. Потом встряхнул головой.

- Бедные, богатые, капитализм, коммунизм... Все в мире как огонь и вода. В общем - кто кого зальет...

- Примерно так, - сказал Алейников.

- Чего примерно? - Глаза Зубова заблестели как-то странно, явственно проступила в них унылая и, кажется, застарелая боль. - Так и есть! И когда схлестнутся, пар до неба свищет. Кровавый.