Река на север - Михаил Белозеров

Господин полицмейстер сыграл свою роль. Сыграл до конца, чтобы оставить легкое недоумение окрика издали, что, казалось, относится не к тебе; грома, что прокатывается за далеким лесом; случайного прохожего, не напавшего в темноте. "Может быть, он просто пожалел нас?" — гадал Иванов. Даже его бабочки казались ему симпатичными. Сейчас, когда он уже не видел лица господина Дурново, он испугался, что ошибался все эти три дня, ошибся в своем чувстве к нему, которое напоминало ему в господине полицмейстере отца, и о котором он почти забыл или свыкся с мыслью, что забыл. Но оказалось, что он ничего не забыл, и он подумал, что с годами он сам становится никудышным сыном. Он даже забыл, что был им когда-то. А господин Дурново напомнил ему об этом, и ему было приятно, что где-то в груди у него рождается теплое чувство.

Они миновали ворота и спящего часового, на верхней губе которого все так же поблескивали капли пота.

— Я тебя не понимаю... — начал сын, когда они вышли на улицу, в тень раскидистых каштанов.

У него была привычка, как у женщины, начинать издали. Некоторым из них его занудство даже нравилось, а Изюминка-Ю, наверное, принимала это за твердость характера. Одна Саския не особенно церемонилась с ним, быстро приучив стирать собственные майки и носки. Но опрятнее от этого он не стал, и рубашки вечно были испачканы краской и мелом.

— Мы уезжаем... — объяснил на ходу Иванов, вытирая руку о штанину. Он не любил долгих мужских рукопожатий.

— Куда? — переспросил сын.

Они уже отошли от ворот, и Иванов оглянулся — теперь здание полиции не казалось таким грозным, оно даже съежилось и наполовину ушло в землю. Возможно, оно страшилось открытых пространств.

В восемьдесят пятом Иванову тоже повезло: у самолета, на котором он летел, при посадке согнулось шасси, и они, крутясь на брюхе, проехали поперек взлетной полосы, снесли аэродромное ограждение и въехали в лесок, смяв с гектар молодых сосен. Он даже не успел испугаться. Зато потом искал по салону галстук, китель, а главное — документы и деньги, которые у него были в рубашке и которые предназначались сыну. В памяти остался лишь женский визг и неимоверная давка, в которой он крутился со всем отчаянием обреченного.

— Ты и твоя девушка, в Париж...

— А... — вяло удивился сын. — Неплохо...

Он выглядел так, словно только проснулся, и, наверное, эта его расслабленность нравилась женщинам по утрам, словно ничего другого они в нем знать не хотели. А может быть, новое поколение было помешано на сексе, и это было выше понимания Иванова. Может быть, они просто закрывали глаза на все остальное. Он не стал говорить ему всей правды, и полуправды тоже, хотя знал, что его правда не интересует ни сына, ни господина полицмейстера, ни тем более его заместителя — доктора Е.Во. Если она вообще кого-то интересовала! Может быть, только Изюминка-Ю верила ему больше всех остальных. Но он знал, что это продлится недолго. Он сунул руку в карман и суеверно скрестил там пальцы.

— За какие заслуги? — поинтересовался сын.

— Что? — спросил Иванов.

— За какие заслуги? — переспросил сын.

Иванов впервые за сутки испытал облегчение. Может быть, сын таким образом протягивал руку во спасение.

— Не твое дело, — ответил Иванов, — собирайся и уезжай.

— Я тебя не понимаю, — снова удивился сын.

Когда-то они разошлись. Сделались почти чужими и теперь не могли жить иначе.

— А чего здесь понимать, просто вы оба мне мешаете...

— Кто? — удивился сын. — Ну я положим... — Он недоуменно посмотрел на него.

— Дома разберешься, — сказал Иванов. — Дома...

И они расстались. Нырнули в метро — каждый в свою ветку. Разбежались, чтобы сообразить, что же произошло и что еще произойдет. О наркотиках Иванов сыну ничего не сообщил.

XII.

Бросила.

Оставила пук рыжих волос на столике, салфетку со следами помады и записку трагического содержания: "Не ищи... Буду только безум... (зачеркнуто до переливистой синевы) рада... Ма-а-ма всегда... (слово, поспешно продранное нетерпением) права..." Подписи не было, словно это не имело значения. Пыль на мебели лежала недельным слоем. В блюдце обнаружил гору раздавленных окурков, за спинкой кресла — пустую бутылку и его записную книжку с вырванными страницами и следами ногтей на коленкоровой обложке. На ковре — смятую упаковку. Долго вертел, пока не сообразил — обертка от презерватива.

Праведность — одно из заблуждений. Ты же не можешь быть все время правым. Ты только так думаешь, или тебе хочется быть таковым. Но однажды ты убеждаешься, что мир не меняется от твоих мыслей, и говоришь себе: "Черт возьми, о чем ты думал и на что ты потратил собственную жизнь?"

Вначале он даже гордился тем уютом, который она умела создавать, что было не так уж удивительно после стольких лет почти казарменной жизни. Некоторое время он даже получал эстетическое удовольствие от сверкающей чистоты. Правда, несколько умозрительно, ибо ее уют был подобен лубочной живописи, а все его поползновения сделать здесь так, а здесь этак пресекались Саскией в корне. В общем, женившись на ней, он очень скоро стал ходить по одной половице и приобщился к категоричному суждению о вещах. И все же некоторые ее привычки смущали его. Почти каждое воскресенье Саския открывала шифоньер, с минуту, уперев в бока руки, рассматривала его содержимое (точно так же она смотрела на Иванова в порыве гнева), прикидывая направление атаки, затем запускала обе руки в его чрево и выбрасывала содержимое на пол. Может быть, таким образом она сублимировала на Иванова, на его желудок. Они не обсуждали с ней этот вопрос, предпочитая строить догадки в одиночестве. Через минуту он заставал ее мирно складывающей белье в стопки. Лицо ее было спокойным и сосредоточенным, словно она только в этом видела скрытый смысл жизни. Несколько дней после этого она бывала легка и доступна. Но его уже нельзя было обмануть — слишком нелогично она себя вела. Иногда он закрывал глаза и уходил из дома, иногда запирался в своей комнате, но работал в такие дни с удвоенной энергией, ибо просто был зол.

Трагедия. Катастрофа. Невозможно было представить ее грязнулей. Избавилась от мужа и обязательств мыть пол и ежедневно готовить обед. Его стародавний подарок — обожаемые тапочки — валялся вместе с бигуди в паутине под зеркалом. Печать поспешного бегства лежала на всем: из любимого шифоньера выпала летняя шляпка сиреневого цвета, перчатки — поверх зимней одежды, задрав вверх пустые пальцы, как знак — "прощай", содранное с постели белье напоминало сброшенные крылья, даже газеты с разгаданными крестословицами, казалось, еще хранили следы ее душевных терзаний.

Бумаги и окурки выбросил в мусорное ведро. Из-за плиты выгреб скомканную гору молочных пакетов и дохлых тараканов. Темные углы оказались кладбищами пауков. Сбегая вниз по лестнице, столкнулся с Диной Сергеевной, которая сообщила, что ее оправдали.

— Вначале мне инкриминировали подстрекательство к убийству, — торжественно сообщила она, — но судья... — она так и произнесла с придыханием: "Но судья...", и у Иванова не осталось сомнения: после этого у нее появился новый предмет обожания, — но судья все-все понял, он такой лапушка, так обходителен... — она манерно поиграла губами и, закатив глаза, повела тощей шеей в отвороте бархатного халата. Иванову на мгновение показалось, что он услышит скрип позвонков. — Конечно, у полиции ничего не вышло...

Конец фразы прозвучал почти театрально. Брови по давней привычке взлетели вверх. Красивые женщины пользуются своим лицом как инструментом для достижения вполне очевидных целей. Но к старости цель становится настолько неопределенной, что они забывают, какое выражение должно быть на лице, и тогда оно выглядит растерянным и жалким.

— Я рад за вас, — поспешно ответил он.

Его первым движением было продолжить путь в квартиру, но он услышал:

— Я готова совершить еще одно преступление. Честно сказать, я чувствую себя преступницей, но он... он уделил мне целых полчаса. Милый, милый... — вдохновенно заявила Дина Сергеевна. — А ваша Саския!.. — Она выдержала паузу, чтобы произвести впечатление. — Уехала с каким-то молодым человеком...

— В Нижний, к матери, — быстро ответил Иванов. — В Нижний. — Впервые он занервничал. — Племянник забрал...

Одна Гд. умела скрадывать недомолвки. Но он никогда, даже в мыслях, не путал ее с женой, ибо Гд. вообще не была создана для семейной жизни.

— Ага... — кивнула Дина Сергеевна, внимательно разглядывая его лицо, — я так и поняла, я так и поняла... Значит, это не то, что я думала?

— Конечно, не то, — согласился Иванов, — совершенно не то.

— Я так всем нашим и сказала: "Это совсем не то..." Подумать только!

— У вас хорошее чутье, — заверил ее он.

— Вы не первый это заметили, — обрадовалась Дина Сергеевна, — судья, он мне так и сказал: "Вы, сударыня, бесценны, у вас талант криминалиста..." Я пойду к нему еще раз...