Дорога за горизонт - Борис Батыршин

В первые дни нас раза три выводили на прогулку за пределы огороженного колючками клочка земли; потом эту манеру оставили, но до той поры я много чего успел увидать. Во время второй прогулки я наткнулся на меленькую вагонетку, на манер железнодорожной, валявшейся в бурьяне вверх колесами. Одного колеса не было; вагонетка напоминала останки странного животного. Далее громоздились ржавые части какой-то машины и сваленные в кучу заржавленные рельсы. Я присмотрелся – непривычно встретить фабричный хлам в африканской глуши, – и тут пронзительно затрубил рожок. Мы живо обернулись: со стороны бараков бежали чернокожие. Раздался глухой гул, удар сотряс землю, облако дыма поднялось из-за решётчатой фермы с колесом. Кажется, там пробивают новую шахту – но более взрывы не повторялись, да и последствия этого единственного остались нам непонятны.

Пока я гадал о причинах взрыва, послышалось тихое позвякивание, заставившее меня оглянуться. По тропинке гуськом шли шестеро чернокожих – и каждый нес на голове небольшую корзинку с землей; тихий звон раздавался в такт шагам. Вокруг бёдер у них были обмотаны грязные тряпки; короткие их концы свисали сзади, словно хвостики. Можно было разглядеть все ребра, все суставы этих невольников – они выпирали, подобно узлам каната. На шее у каждого имелся железный ошейник, и всех шестерых соединяла цепь; её звенья, висящие между несчастными, ритмично брякали. Тяжело вздымались худые чёрные груди, трепетали раздутые ноздри, глаза тупо смотрели под ноги. Они так и прошли на расстоянии вытянутой руки – не посмотрев на нас, с равнодушием, свойственным этим дикарям.

За этими первобытными созданиями уныло шествовал один из «обращенных» – зримый продукт, созданный силами нового порядка европейской цивилизации. Он волок ружье, держа его за середину – как бабы в деревнях носят коромысла без вёдер. Одет он был в грязнейший форменный китель, на котором не хватало половины пуговиц; штаны с успехом заменяла набедренная повязка, обуви не имелось вовсе. Заметив впереди белых, он торопливо вскинул ружье на плечо и постарался принять бравый вид. То была мера предосторожности: издали все белые похожи друг на друга, и стражник, видимо, не сразу узнал в нас пленников. Подойдя ближе, он успокоился, ухмыльнулся, показывая большие белые зубы, бросил взгляд на вверенное ему стадо и нахмурился, словно обращая наше внимание на свою высокую миссию.

Мы обошли огромную яму и приблизились к деревьям, желая немного минутку отдохнуть под сенью их крон. Но не успели мы войти в тень – как увидели нечто такое, что напомнило о самом мрачном круге Дантова ада. Черные скорченные тела лежали и сидели между деревьями, прислоненные к стволам, распластавшись в высохшей траве, полустертые в тусклом свете. Позы этих несчастных свидетельствовали о боли, безнадежности и отчаянии. Эти люди умирали медленной смертью, это было ясно. Они, по сути, уже не были человеческие существа – лишь черные тени болезни и голода в зеленоватом сумраке. В тени деревьев я постепенно различал различать блеск глаз. Потом, бросив взгляд вниз, я увидел около своей руки лицо. Черное тело вытянулось, опираясь плечом о ствол; дрогнули, приподымаясь веки, и на меня уставились тусклые ввалившиеся глаза; огонек, слепой, бесцветный, вспыхнул в них – и медленно угас. Я не могу сказать о возрасте этого страдальца – порой непросто определить его у обитателя Чёрной Африки. Я протянул ему кусок морского сухаря – чёрные пальцы медленно его сжали. Человек не сделал больше ни одного движения, даже не взглянул на меня. Я обратил внимание – на шее несчастного была повязана какая-то белая шерстинка. Зачем? Где он ее взял? Был это отличительный знак, украшение, амулет? Я знал, что бельгийцы запрещают неграм не только отправлять свои языческие культы – но даже и выполнять обеты Христовой веры; и всё же мне казалось, что белая жилка на шее этого бедняги имеет некоторое отношение к его религиозным чувствам.

Неподалеку от дерева сидели, поджав ноги, еще два существа – до того угловатые и костлявые, что напоминали бесов с картин больных разумом художников. Один их этих чернокожих, с остановившимся, невыносимо жутким взглядом, уткнулся подбородком в колено; сосед его опустил голову на руки, как бы измождённый невыносимой усталостью. Вокруг лежали, скорчившись, другие; всё вместе это напоминало изображение чумного города или избиения пленников. Мы застыли поражённые ужасом, и вдруг один из этих несчастных пополз мимо нас, извиваясь, как червяк, не в силах приподняться на руках. Он добрался на реки, напился – и уселся, скрестив ноги, прямо на солнцепеке. Некоторое время спустя курчавая его голова поникла, и человек заснул прямо у уреза воды, нисколько не опасаясь дожидающихся своего часа крокодилов. Наверное, он вовсе не ценил жизнь, данную ему от бога и превращённую другими людьми – называющими себя цивилизованными – в адские муки.

Не знаю, поймёшь ли ты брат Картошкин – такой безнадёжностью повеяло на меня от всего этого – как и от встреченной ранее процессии, где процессии, где раб и оборванец, поставленный чуть выше соплеменников, помыкает ими, и так униженными до последней крайности! Господи, просвети нас – неужели это тоже люди? И неужели мы, подобно им, способны под действием невзгод опуститься до столь же ничтожного состояния?

Но – во всяком мраке рано или поздно забрезжит лучик света. Ты не поверишь, братец Картошкин, но здесь, в самом центре Африки, на забытой богом и цивилизацией Центральной станции реки Конго, нашему начальнику посчастливилось встретить доброго знакомца! Им оказался немецкий инженер-путеец, работавший когда-то в России. Зовут его Курт Вентцель; Олег Иванович познакомился с этим господином в позапрошлом году в турецкой Бассоре при весьма драматических обстоятельствах.

Так вот, этот Вентцель уверяет нас, что на Центральной станции назревает кровавый бунт. Это неудивительно – если вспомнить о жестокостях, которые тут творятся. Герру Вентцелю доподлинно известно, что в окрестностях в ожидании мятежа скапливаются мятежные племена – негры мечтают предать оплот своих мучителей огню. Бельгийцы встревожены – повстанцев возглавляет какой-то местный Емелька Пугачёв, прославившийся кровавыми беспорядками в других областях Свободного государства Конго.

«Вам бы радоваться, – скажешь ты, – ведь повстанцы намерены сокрушить вашу темницу!» Ан нет – заняв станцию, негры перво-наперво предадут смерти всех белых и подвергнутпыткам тех, кому не посчастливится угодить к ним в руки живыми. И вряд ли мы доживём до того светлого мемента, когда эти несчастные поймут, что перед ними – такие же пленниики, жертвы тех же тиранов.

Да и не поймут они, скорее всего ничего; для них любой белокожий – лютый враг; право же, насмотревшись на то, что творят здесь слуги Леопольда, я этому нисколько не удивляюсь. Помяни моё слово, братец Картошкин – ещё не один десяток лет на берегах реки Конго будут взрастать ядовитые всходы из этих проклятых семян.

Нападения племён ожидают со дня на день; герр Вентцель (который и сам возмущается рабскими порядками, заведёнными на станции) как может, торопится с ремонтом пароходика. Это единственный транспорт, на котором можно покинуть обречённую станцию – и, сам понимаешь, дружище Картошкин, все надежды связаны сейчас с этой трухлявой посудиной. Не буду утомлять тебя прощаниями – но если господь не даст нам более свидеться, помяни, при случае, добрым словом своего старинного приятеля.

Писано на центральной станции Конго, в заключении, бог знает какого числа месяца апреля сего, 1888-го года.

«Государь император после осмотра кораблей Особого Тихоокеанского отряда, винтового клипера «Разбойник» и канонерской лодки «Кореец», нашёл их готовыми по всем частям».

Слова эти взяты из приказа по морскому ведомству, объявленному за неделю до того, как наш «Особый отряд» покинул Балтику. Ясным майским днём, обменявшись салютом с батареями форта «Милютин», идущий под шестью котлами «Кореец», на котором мне предстоит служить младшим радиотелеграфистом, пристроился за «Разбойником» – и отправился к берегам Дании, к Борнхольму, где в семи милях от маяка Хаммерн назначено рандеву с императорской яхтой «Держава».

Погода свежеет; ветер разошёлся до шести баллов, и командир канонерки, капитан первого ранга Остолецкий с озабоченным видом продиктовал мне первую эфирную мессагу – «при 80-ти оборотах в машине стали заметны перебои винтов». С клипера, выдержав паузу, отбили в ответ приказ снизить ход; на мачтах, как положено, взвилась гирлянда сигнальных флажков, но прежде чем они доползли до верха, я уже передавал капитану распоряжение флагмана. Хорошая всё-таки штука – радио!