Плененная Иудея. Мгновения чужого времени (сборник) - Лариса Склярук

– Я? Я монах. Странствующий монах.

– Как наши дервиши?[45]

– Да, наверное.

– Но ты ведь иноверец, как я понял? – проговорил Пулат, оглядывая тонзуру Бенедикта.

– Да. Я христианин.

– Веришь в Ису. Ну не знаю, как сложится твоя судьба. Молись Аллаху. То есть своему Богу. – Пулат помолчал. – Какое странное у тебя кольцо. Никогда такого не видел. Сними. Отнимут.

Бенедикт рассеянно покрутил кольцо. Попробовал снять.

– Не снимается, – сказал он, – да и куда я его дену, если сниму.

– Спрячь за щеку, – научил Пулат. – Так надежней.

– За щеку? – изумился Бенедикт. – Я же его проглочу.

– Не проглотишь. Да и неизвестно, даст ли нам Ульмас что-нибудь, с чем бы ты мог его проглотить, – хохотнул Пулат. – Жаль, у меня нет с собой инструментов. Щипцами я бы быстро снял это кольцо.

– Спасибо, – опасливо проговорил Бенедикт, – лучше я его поверну глазом в ладонь, и будет не так заметно. И расскажи мне немного о Бухаре. Не вспомню, как я сюда попал.

– Тебя разве не в плен взяли?

– Да нет. Я сидел в таверне. Надел на палец кольцо – и все, больше ничего не помню. Открываю глаза уже здесь.

– Все ясно. Заскочили воины Тимура, ударили тебя по голове, и ты все забыл.

– Ничего я не забыл. Какие воины? Какой Тимур?

– Правитель наш. Непобедимый Тимур. Все народы перед ним преклоняют голову.

Бенедикт был достаточно образован, чтобы представлять себе ход истории и помнить исторические личности, тем более что имя Тимура вызывало в свое время сильный трепет в странах Европы.

– Путаешь ты что-то, – с недоумением произнес он, – Тимур-Ленг[46] жил лет так триста назад. – И, задумавшись, Бенедикт замолчал.

После утренней молитвы во двор вошли двое посетителей. Один из пришедших был пожилым мужчиной невысокого роста, со спиной, согнутой постоянным трудом, на его темном, покрытом мелкими морщинами лице тускло светились покрасневшие, слезившиеся глаза. Седую, клинышком, бороду он время от времени пропускал под ладонью. Одет мужчина был в чистый, но простой полосатый халат.

Второй был юношей в самом расцвете юности, силы и красоты. Смуглое лицо его было чистым и гладким, глаза – большими, черными и блестящими. Брови упрямо сходились на переносице. Конец белоснежной чалмы спускался на плечо. Юношеский стан еще не согнули годы, и он стоял, гордо выпрямившись, уважительно, на полшага, позади старшего мужчины и держал в руках объемный тяжелый предмет, завернутый в платок.

– Салам, – вежливо поздоровались пришедшие со сторожем.

– Салам алейкум, – ответил сторож. – Что привело вас, уважаемые, в столь ранний час?

– Мое имя Садруддин. А это мой единственный сын Карим. Мы переписчики книг и принесли досточтимому купцу Умиду ибн Ади, да продлит Аллах его годы, заказанную им книгу Святой Коран. Мы прекрасно выполнили свою работу. Каждая страница книги начинается золотой буквой. Переплет сделан из мягкой кожи. Сообщи о нас, почтенный. – И Садруддин вложил в руку сторожу медный дирхем.

Сторож чуть скривился. Он хотел бы получить монетку получше, но что поделаешь, переписчики книг – не толстосумы. И, вздохнув, сторож поплелся искать слугу богатого купца. А переписчики книг остались почтительно ждать у бассейна.

Вдруг Карим почувствовал на себе чужой внимательный взгляд, и, повернув голову, юноша пробежал глазами по галерее, выискивая, чьи глаза его встревожили. В тени навеса стоял человек со странно выбритой головой, светлыми глазами и добродушием на круглом лице. Чуть приподняв бровь, юноша оглядел невысокую полную фигуру, цепи на ногах и что-то шепнул отцу. Отец, скосив глаза, недовольно отмахнулся.

Но тут вышедший слуга вежливо сообщил, что достопочтенный Умид ибн Ади ожидает пришедших. Сбросив при входе узконосые туфли, переписчики прошли в комнату.

Спустя два часа Бенедикт шел следом за переписчиками и был вполне доволен своей судьбой. Между тем как Садруддин всю дорогу выговаривал сыну за неожиданную покупку.

– Это все ты, негодный. Потратили все деньги. Зачем нам этот невольник? – недовольно ворчал он.

– Вы забыли, дорогой отец, да продлит Аллах ваши годы, сколько раз мама, ваша жена, просила приобрести невольника ей в помощь.

– Просила, просила. У женщины волос длинен, а ум короток. Ей бы все перед соседками хвастаться.

– И потом, считайте, отец, что вы совершили богоугодное дело. Вы человек добрый и не будете обижать несчастного невольника. А как бы ему пришлось, попади он в другие руки? Так что утешайтесь, что потратили свои деньги с пользой. И, как сказал поэт, «чем больше здесь казна расточена, тем выше в небесах твоя цена».

Садруддин-ока быстро оглядел любимого сына и, усмехнувшись, парировал его слова также поэтическими строчками: «Кто щедр без меры – шум пойдет о нем; и назовется щедрость мотовством»[47].

Оба засмеялись, довольные друг другом.

Сначала они пробирались через базар, оглушивший Бенедикта своим изобилием, яркими красками, не обычными восточными запахами. На прилавках лежали горы сладких персиков, бархатных, как щеки юных девушек; абрикосов, истекающих сладким янтарным соком; яблок, блестевших круглыми румяными боками.

Продавцы дынь, подбегая к прохожим, предлагали попробовать свой сладкий душистый товар, нарезанный крупными ломтями. От аромата свежих лепешек, посыпанных тмином, рот наполнялся слюной. Нос щекотали запахи жгучего красного перца, душистого черного, пикантной корицы, терпко-сладкой ванили.

Под навесами открытых палаток вспыхивали шелка, которые торговцы, встряхивая, расстилали перед женщинами. Теснились скрученные свитки пушистых ковров. Показывая качество товара, жестянщики постукивали по серебряным подносам, медным тазам, узкогорлым кувшинам для воды.

Вдоль глиняных стен стояли дервиши в рубищах с разноцветными заплатами, высоких ковровых шапках и с сумками для подаяний в руках. В толпе шныряли оборванные ученики медресе[48].

Жаркое полуденное солнце пекло непокрытую голову Бенедикта, неумолчный шум, стоящий над базаром, утомлял. Обливаясь потом, тяжело передвигая скованные цепями ноги, плелся Бенедикт за своими хозяевами, держа в руках большую, купленную ими дыню.

Наконец шум базара остался позади. И теперь их путь пролегал вдоль улиц с высокими глиняными глухими дувалами[49]. Изредка в заборах встречались невысокие резные калитки. Завернув в маленький тупик, они подошли к низенькой двери, покрытой синей краской и с кольцом вместо ручки.

В глубине просторного, чисто выметенного двора стоял приземистый дом, сложенный из глиняных кирпичей. Крыша дома была покрыта слоями желтой глины, и на ней топорщились пожухлые полевые травы. Журчала вода в неглубоком арыке. В тени виноградника висела клетка с перепелкой.