Уильям Шекспир. Гений и его эпоха - Энтони Берджесс

Возможно, потому, что король настаивал, что все это должно быть обнародовано, драматурги не спешили ставить на сцене восторженные пьесы, в которых знатный правитель срывал маски со своих возможных убийц. В «Макбете»: «Дункан лежал пред нами, / И расшивала золотая кровь / Серебряную кожу». На Рождество в 1606 году было щедрое угощение: потчевали «Королем Лиром». Едва ли эта пьеса подходит к праздничному настроению, и удивительно, что любившая развлечения королева Анна задумала посмотреть ее. Или сам Джеймс, по той же причине, хотя он, возможно, нашел, что безумная фантазия Шекспира на тему неблагодарности задевает и в нем какие-то струны. Тема почтительного отношения к правителю, вытекающая из божественного права, звучит достаточно громко в самой первой сцене, но Лир раза в два больше Джеймса жаждет фальшивой лести вместо скромной правды; его трагедия возникает потому, что он отказывается от честности. Не похоже, чтобы Джеймсу хотелось видеть в пьесе нравоучение, обращенное лично к нему: мифический король древних британцев не мог ничему научить настоящего короля современной Британии. Кроме того, вся пьеса была всего лишь эксцентричным упражнением в новой трагедии, дополненной выкалыванием глаз на сцене. Все же слова Глостера об упадке государства имели оттенок сиюминутности: «Наше лучшее время миновало. Ожесточение, предательство, гибельные беспорядки будут сопровождать нас до могилы». Глостер имел в виду нечто большее, чем Пороховой заговор. Но у его создателя на уме был только Пороховой заговор, который произвел на него огромное впечатление и который был раскрыт благодаря предательству человека, получившего письмо с предупреждением. Происходящие вокруг автора «Короля Лира» события дают ему материал для драматического сюжета, но они не открывают ему никаких новых граней злодейства.

Действительно, за исключением Макбета с нелепой кожаной сумкой мехом наружу и килтом, шекспировские трагедии времен короля Якова (Джеймса) обращены скорее к прошлому, чем к настоящему. Даже в «Макбете» вспоминают Эссекса: рассказ о его казни, а не Кавдора мы слышим из уст Малькольма:

…но мнеСказал один из очевидцев казни,Что тан в измене полностью сознался,Молил вас о прощенье и глубокоРаскаивался. Он простился с жизньюДостойнее, чем жил. Он принял смертьТак, словно долго смерть встречать учился, —Отбросив, как безделицу пустую,Ценнейшее из благ земных[60].

Та, которая послужила прототипом Клеопатры, чувственной, обворожительной женщины, возможно, все еще была жива; но королева в Клеопатре умерла, хотя ее отсутствие в каком-то смысле значило для нового государства больше, чем присутствие короля. Нил Клеопатры мог быть Темзой тридцать лет назад. Непостоянная, ревнивая, коварная, мстительная, величественная, обожаемая, несмотря на свой возраст, Елизавета, кажется, продолжает жить в обличье марокканки, или цыганки, или цветной шлюхи из клеркенуэльского борделя. И, лишенная всех человеческих черт, кроме патриотизма, стойкости и красноречия, она — Волумния, мать Кориолана, провозглашенная сенаторами «спасительницей Рима, вернувшей <…> жизнь». Между тем Джеймс, не ставший ничьим прототипом, облеченный божественной властью, но не мифической, учил свой народ уважать епископов и бороться с курением.

Есть ли что-нибудь от предыдущего правления в «Тимоне Афинском»? Его герой в начале пьесы — знатный человек, вроде Саутгемптона, богатый и щедрый покровитель искусств. В первой сцене его поджидает поэт, чтобы преподнести ему строки, которые, возможно неизбежно, звучат так, как если бы их написал Шекспир:

Когда за мзду порок мы превозносим,Пятнает это блеск стихов прекрасных,Чье назначенье — прославлять добро[61].

Художник, также ищущий покровителя, спрашивает его: «Вы, верно, посвященье написали / Великому Тимону?» Шекспир живо вспомнил старые времена «Венеры и Адониса». Но затем поэт исчезает из пьесы, и у нас нет ни малейших сомнений в том, чей образ является идентификацией Шекспира: он — сам Тимон. Это преувеличенная, ненормальная, во всем идущая на поводу у автора идентификация, но она, возможно, является актом катарсиса, необходимым, чтобы предотвратить падение автора в меланхолию или безумие. Это не давно ушедшие времена, это современность. Поэт-актер-бизнесмен становится вельможей, который испытывает муки. Щедрость рождает неблагодарность; тот, кто дает в долг, часто теряет и деньги, и друга; акт любви может привести к болезни. Настроение трагедии передает настроение человека, который пресытился высшим светом, с его раболепием, рвачеством и интригами. Тимон навсегда покидает Афины. Настало время для его создателя покинуть Лондон — возможно, не навсегда, но на все более длительные и длительные периоды сельской тишины, которые незаметно становились своего рода уходом в отставку. Своего рода: ни один писатель никогда не уходит в отставку.

Глава 18

«НОВОЕ МЕСТО»

Две дороги ведут из Лондона в Стратфорд: одна — через Эйлсбери и Банбери, другая — через Хай-Уайкоумб и Вудсток. Шекспир, кажется, предпочитал вторую дорогу, которая позволяла ему провести ночь в Оксфорде.

«Мистер Уильям Шекспир, — говорит Джон Обри, — ездил в Уорикшир раз в году». Затем он рассказывает о хвастовстве сэра Уильяма Давенанта, человека, который сделал очень много, чтобы вернуть драму в Лондон после того, как пуритане почти на двадцать лет объявили ее вне закона. Давенант утверждал, что является сыном Шекспира, который, проезжая через Оксфорд, часто останавливался в «Короне», на постоялом дворе, хозяйкой которого была госпожа Давенант. Она была, продолжает Обри, очень красивой женщиной, весьма остроумной и милой в общении. Так как Давенант часто повторял свою историю, это создало его матери «весьма легкомысленную репутацию, из-за чего ее называли шлюхой». Возможно, стоило иметь мать, которая была шлюхой, и считаться незаконным сыном, если человека, наставившего ее мужу рога и ставшего отцом незаконнорожденного ребенка, звали Уильям Шекспир.

Одна дорога привела бы Шекспира в Стратфорд по Банбери-роуд, другая — по Шипстоун-роуд, которая сливается с Банбери-роуд как раз перед Клоптонским мостом. Пересечь мост, повернуть налево к Уотерсайд, потом направо к Чэпел-Лейн. На углу Чэпел-Лейн и Чэпел-стрит стоял дом «Новое место». Здесь поджидала Уилла его жена Энн с их дочерью Джудит. Сьюзен вышла замуж в 1607 году за доктора Джона Холла, очень модного стратфордского врача.