О современной поэзии - Гвидо Маццони

создавать инсталляции, придумывать рациональный план, на который будет опираться обладающий длиной рассказ; не нужно даже уметь писать регулярным стихом, быть знакомым с поэтическим слогом или соблюдать правила грамматики. Логика современной поэзии, этот образец субъективизма, помогает понять логику современной культуры, разрывающейся между этическим императивом научной объективности и эстетическим импульсом самовыражения. Захоти мы, к примеру, классифицировать формы сегодняшнего знания, используя как таксономический критерий количество эгоцентризма, присутствующего в разных литературных жанрах, получится шкала, вверху и внизу которой находятся крайние случаи – научный трактат и лирическая поэзия, воплощающие в чистом виде номос объективности и номос субъективности. Однако эта шкала имеет не только протяженность, но и диахроническое измерение: она позволяет увидеть, что во второй половине XX века в области, некогда подчинявшиеся императиву научности, проник этос экспрессивизма, – это доказывает метаморфоза, которую пережила эссеистика, в последние десятилетия нередко отклонявшаяся от безличного тона трактата и приближавшаяся к персональному тону художественной литературы. Сегодня все чаще можно наткнуться на эссе, в которых изложено то, чем одержим лично автор, при этом он использует необычные и непродуманные категории – знак того, что автор больше не ощущает себя обязанным публично оправдывать свои темы и методы, а заботится лишь о том, чтобы потакать собственной идиосинкразии. В этой индивидуалистической части современной культуры современная поэзия показывает нам внутренние движения в их чистом виде, как лабораторная модель.

Третий уровень прочтения системы современной поэзии – так сказать, экзистенциального типа. И в этом случае наш жанр функционирует как идеальный тип коллективного социального поведения, подчиняющийся динамике, очень похожей на динамику, управляющую социальным поведением поэтов. В промежуточной области между активной и пассивной сторонами современного нарциссизма, между императивом express yourself и императивом be yourself открывается эстетическое измерение, где преобладают поиски персонального стиля жизни. Нетрудно понять, что логика, которой подчиняются подобные поиски, отражает логику художественных систем, опирающихся на самовыражение. Молодой человек, который стремится утвердить собственную личность, следуя моде, оказывается подчиненным динамике, глубинная структура которой хорошо проявляется в современных дегуманизированных искусствах.

Экзистенциальная интерпретация предшествует четвертому, наиболее абстрактному уровню прочтения, который я бы назвал аллегорическим. Если экспрессивизм – крайняя фаза современного индивидуализма, современные художественные поля можно воспринимать как фигуры чего-то более пространного. Кишение монад, завоевавших право ни к чему не принадлежать, стремящихся к исключительно индивидуальным целям, не имеющих общего мира и устойчивой традиции, но включенных в маленькую систему, от которой зависят их идентичность и их удовлетворенность, – это еще и удивительная аллегория жизни в сегодняшнюю эпоху. Трудно найти социальный аппарат, который бы с равной пластической силой иллюстрировал культурную логику нашего времени: относительность всякого выбора, отсутствие разделяемой всеми трансцендентности, отсутствие коммуникации между группами, разрозненность интересов, языков и ментальностей, диалектика достижения субъективной автономности и риска объективного отсутствия смысла. Но сколь бы ни был точным подобный образ мира, полученный из наблюдения за внутренними движениями нашего жанра, он остается схематичным и лишенным жизни, как рентгеновский снимок, в том числе и потому, что он основан не на том, что говорят нам отдельные произведения искусства, а на анализе поля, в которое они включены. Если размышления о художественных системах, подчиняющихся императиву самовыражения, позволяют обнаружить существенные явления, входящие в эти системы произведения зачастую слишком эгоцентричны, чтобы объективно представлять действительность. Чтобы изобразить жизни и судьбы монад, нужно больше пространства, больше времени, больше психологической интроспекции, больше социологического осмысления, нужна бóльшая отстраненность от персонального взгляда, чем обычно гарантирует современная поэзия. Подобная открытость миру, недоступная для поэзии, – существенная характеристика символической формы, которая является дополнительной к форме, о которой мы говорим, – современной художественной прозы. В то время как отдельные стихотворения передают нам взгляд на мир, в центре которого находится «я», в то время как анализ территории современной поэзии доказывает, что изолированным, самовыражающимся индивидуумам на самом деле предшествуют, их определяют, о них говорят системы, в которые те сознательно или неосознанно входят, романам, автобиографиям и рассказам последних столетий удается придать тотальную и конкретную форму тому, что стихотворные произведения показывают лишь в частичной и абстрактной форме.

Образ мира, закрепившийся в логике современной художественной прозы, совпадает с образом, возникающим за размышлениями о художественных пространствах, где царствует экспрессивизм, – монадическим, нигилистическим и в то же время системным. Монадическим и нигилистическим, потому что современная художественная проза, подобно буржуазной драме и поэзии последних столетий, родилась благодаря свержению всякой общей трансцендентности, в частности иерархии существ, желаний, ценностей, к которой имплицитно отсылала античная и классицистическая система жанров. То, насколько легко средний читатель идентифицирует себя с ценностями совершенно не похожих друг на друга персонажей, всякий раз приспосабливая собственный горизонт ко всем новым горизонтам, говорит о том, что в его глазах цели, к которым стремятся герои современного романа, утратили всякий существенный вес. Само существование жанра, который позволяет разделить чужие желания, не вынося оценку их внутреннему содержанию, говорит о многом. По логике современного романа индивидуумы – это ни к чему не принадлежащие монады, которые после утраты всякой публичной, признанной системы ценностей действуют в личных целях внутри разделенной социальной системы. Объединяет их не содержание желаний, а форма, в которой эти желания проявляются. Благородные жанры античной и классицистической литературы (эпос и трагедия) выражали представление о правильной жизни, о том, что хорошо, а что плохо, достойно или недостойно, благородно или неблагородно. Роман же передает политеистический, то есть нигилистический, образ мира. Сегодня читателя романов больше привлекают те или другие нравственные миры, однако единственная общечеловеческая ценность, которую признают все читатели и персонажи, – не определенная цель, а стремление удовлетворять желания, независимо от сути их содержания. Подобное литературное пространство, в котором мир можно увидеть с настолько разных точек зрения, что порой они несовместимы друг с другом, основано на максиме, которую Томас Будденброк прилагал к собственной жизни: «вся человеческая деятельность лишь символ»400. Поскольку больше нет абсолютной шкалы идеалов, целей и конфликтов, на которую можно было бы опереться, «можно быть Цезарем и в торговом городишке на берегу Балтийского моря»401: в этом смысле судьба торговца из Любека столь же достойна интереса, сколь и судьба государя в других культурах; как писал один из первых комментаторов Ричардсона, история служанки Памелы Эндрюс трогает «с не меньшей силой, чем трагедия»402; в романе «Война и мир» событиям, происходящим с Наташей Ростовой в день ее первого бала, отведено столько же места, о них рассказано с таким же воодушевлением, что и об эпизодах, в которых Андрей Болконский размышляет о смысле жизни.

Однако из формулы, при помощи которой Томас Будденброк пытается придать смысл собственной жизни, вытекает