По тонкому льду - Георгий Михайлович Брянцев

переговорить».

Это была ориентировка Наркомата госбезопасности Украины. В начале декабря в Киеве был арестован некто Ч. — оценщик мебели комиссионного магазина. Его арестовали с поличным, во время радиосеанса. Он передавал в эфир депешу, в которой упоминался Филин. Подписал депешу не кто иной, как Дункель. Опять Дункель!

Радист Ч. показал то же самое, что и Филин, и Витковский.

Местопребывание, род занятий, профессия, источники существования Дункеля ему неизвестны. Встречи происходили всегда по инициативе Дункеля, ни разу в одном и том же месте и всегда неожиданно. Депеши, отпечатанные на машинке, Ч. зашифровывал, передавал и сейчас же сжигал.

«Герои» преступления один за другим попадали в руки правосудия:

Кошельков, Глухаревский, Витковский, Полосухин, Филин, Ч., а Дункель продолжал гулять на свободе.

В двенадцать ночи позвонил Фомичев и попросил зайти. Я зашел.

— Не везет Димке! — сказал он и покачал головой. — До чего же невезучий он парень!

Предчувствие чего-то недоброго охватило меня. Я ощутил слабость во всем теле. Что еще стряслось?

Фомичев развел руками:

— Варя Кожевникова уволилась с работы и покинула город. Она вышла замуж.

Я облегченно вздохнул. Это еще не так страшно. Я думал, что случилось что-нибудь с самим Дим-Димычем.

— Смотри, какая дрянь, — заметил Фомичев. — Кто бы мог подумать?

Да, подумать никто не мог. «Восьмое чудо света» выкинуло номер совершенно неожиданный.

— Вероломное существо! — возмущался Фомичев. — И главное, тихой сапой… А что выказюривала у меня, когда письмо читали? Честно говоря, побаивался за нее. Вот же стервотина!

Уже далеко за полночь, вернувшись домой, я разбудил Лидию и поведал ей о случившемся. Боже мой, что было с моей женой! Я никогда не видел ее в таком гневе. Какие только не выкапывала она слова и эпитеты для Варвары Кожевниковой!

Потом она подняла с постели мать и ввела ее в курс событий. Затем, несмотря на позднее время, подсела к столу и начала вызывать квартиру Оксаны. Звонила долго, упорно.

Вместо Оксаны к телефону подошла заспанная мать Геннадия. Она сообщила, что Оксана утром уехала в Чернигов, к отцу.

— Что же это такое? — воскликнула в сердцах Лидия, сдерживая рыдания. — Одна тайком замуж выходит, другая тайком уезжает! Неужели нельзя было позвонить?

11 января 1940 г (четверг)

Только сегодня, пять суток спустя, я позвонил в суд, где работала Оксана. Настояла на этом Лидия. Если мать Геннадия не знала, зачем понадобилась Оксане встреча с отцом, то, возможно, знали на работе. Но ничего нового узнать не удалось: Оксана взяла месячный отпуск и уехала.

Действительно, в Чернигов.

Я злился на Оксану не меньше Лидии: от кого-кого, а уж от нее этого никто не ожидал. Так друзья не поступают. В самом деле: если она не имела времени забежать, то можно было позвонить по телефону. А теперь думай что хочешь!..

От Дим-Димыча за эти дни пришли три телеграммы: на имя Кочергина, Фомичева и мое. Он благодарил, обнимал, целовал, рассыпал приветы. О зрении — ни слова.

Странно: если брать срок, установленный врачом, с того дня, когда Дима диктовал свое большое письмо, миновало уже полмесяца. А впрочем, в таких вещах определить точно срок, конечно, трудно. Это не расписание поездов.

Врач может ошибиться на неделю, даже на две. Лишь бы не ошибся он в главном.

Сегодня утром в почтовом ящике оказалась открытка от Дим-Димыча. Из Ленинграда. Писал не он. Значит, еще не прозрел. На открытке было всего шесть строк. В правом углу в виде эпиграфа: «О женщины, ничтожество вам имя!» Если не ошибаюсь, что-то подобное в свое время сказал Гамлет. Далее следовало четверостишие:

Чего мне ждать, к чему мне жить, К чему бороться и трудиться? Мне больше некого любить, Мне больше некому молиться.

И последняя строка: «Обнимаю всех. Краснознаменный Дмитрий». Все.

Лидия вздохнула не тяжело и не грустно и сказала:

— Значит, о Варьке он без нас узнал. Вот же шалопутный! Ну ничто его не берет.

Что верно — то верно.

Почерк на открытке был другой, не похожий на первый: мелкий, бисерный, без наклона, с кругленькими буковками, явно не мужской.

27 февраля 1940 г (вторник)

Наконец пришел этот день. Дим-Димыч в нескольких минутах от нас, а мы, его друзья — Фомичев, Хоботов, Лидия и я, — ходим по перрону вокзала. Ходим и прислушиваемся: вот-вот раздастся шум приближающегося поезда. Он где-то совсем недалеко. Уже выпустили на платформу уезжающих, встречающих, провожающих. Носильщики стоят наготове.

В руках Лидии букетик из привозных мимоз.

Мы уже обо всем переговорили и ждем. С нетерпением ждем. Прислушиваемся и поглядываем в ту сторону, откуда должен подойти поезд.

Истекло больше месяца, как я не прикасался к дневнику. Отпала охота. Да и работы так много, что буквально не продохнуть.

Зрение к Диме вернулось: доктор не подвел его. Случилось это, правда, не через две, не через три недели, а через двадцать восемь дней. Но важно, что случилось. От Дим-Димыча мы получили два письма, написанных его собственной рукой.

Оксана как в воду канула. Ни звука… И адреса ее черниговского никто не знает. Получилось все глупо, непонятно, странно. Странно и то, что свекровь Оксаны к загадочному исчезновению своей бывшей невестки относится с каким-то удивительным спокойствием. «Ну что же, — говорит она, — ей виднее… Она знает, что делает… А мне и с Наташенькой неплохо. Нет,