Здоровье и власть. Воспоминания «кремлевского врача» - Евгений Чазов

Спокойно выслушав Тихонова, я предложил ему высказать все, что он мне говорил, самому Черненко, добавив, что именно он просил меня выехать в США. «Но если вы, — заключил я, — считаете это нецелесообразным, то поставьте вопрос на Политбюро». Не знаю, как дальше развивались события, но при очередном моем визите к Черненко он сказал мне с раздражением: «И что надо Тихонову, что он лезет в мои дела?» Не мог же я ему сказать, что Тихонов мечется, потому что не знает, что произойдет, если не станет Черненко. Долго ли он сохранит свой пост Председателя Совета Министров, тем более что и лет ему уже достаточно, а при Черненко он может чувствовать себя совершенно спокойно.

Вопрос о моей поездке, видимо, был предметом обсуждения в каких-то кругах, потому что вскоре позвонил Чебриков и дружески рекомендовал не обращать внимания на высказывания Тихонова и выезжать в США. Я это и собирался сделать, независимо от разноречивых мнений Тихонова и Чебрикова.

Поездка в США была насыщена интересными встречами, дискуссиями, выступлениями, лекциями и оказалась весьма продуктивной. Запомнилась встреча с врачами — участниками движения «Врачи за социальную ответственность», которая переросла в вечер дружбы и солидарности советских и американских врачей, выступающих против угрозы ядерной войны. Необычен был обед, который дали деятели Голливуда в честь врачей — участников нашего движения. Мне трудно было представить, что одна из самых известных американских актрис Голди Ханн может произнести такую пламенную речь в защиту мира на Земле.

Фотография в моем кабинете, на которой я вижу советских врачей, выступивших против ядерного оружия, и Голди Ханн, постоянно напоминает мне о непреходящих человеческих ценностях — гуманизме, дружбе и честности. Прав был Сент-Экзюпери, когда говорил, что все мы, жители планеты Земля, — пассажиры одной лодки. Но чтобы плыть вместе, надо отбросить амбиции, эгоизм и понять друг друга. Надо всегда помнить, что на Земле есть одна ценность — здоровье и жизнь человека.

Но жизнь есть жизнь. И прекрасные ощущения общности мыслей и взглядов с теми американцами, с которыми мы встречались, несмотря на то что шла «холодная война», постоянно находились под тяжелым прессом той действительности, которая ожидала меня при возвращении на Родину — тяжелая болезнь лидера страны, беспомощность медицины, непредсказуемое развитие событий и абсолютно неясное будущее. К тому же еще бесконечные вопросы на многочисленных пресс-конференциях о здоровье Черненко, о том, сколько ему еще осталось жить. Венцом всех домыслов, которые обрушивались на меня, стали спекуляции по поводу моего отъезда из США.

Как и было условлено заранее с моими американскими коллегами, я вернулся в Москву раньше, чем вся делегация. Прямого самолета в те времена не было, и мне пришлось остановиться на несколько часов в Париже. Первое, что сказали встретившие меня мои хорошие знакомые — посол во Франции Воронцов и представитель СССР в ЮНЕСКО Хильчевский, — что радио и пресса полны сообщений о том, что дни Черненко сочтены, учитывая, что руководивший его лечением Чазов прервал свою поездку по США и срочно вылетел в Москву. Так рождаются газетные сенсации.

Возвращение в Москву было тягостным. Черненко постепенно угасал и проводил большую часть времени в больнице. Неопределенность положения я всегда чувствовал по резкому снижению «телефонной активности». Периодически звонил Горбачев. Я знал о его сложных отношениях с Черненко и всегда удивлялся неформальным просьбам сделать все для его спасения и поддержания здоровья. Я не оставлял у Горбачева иллюзий, сообщая, что, по мнению всех специалистов, речь может идти о нескольких, а может быть и меньше, месяцах жизни Генерального секретаря ЦК КПСС.

Тихонов, еще недавно возмущавшийся, по его словам, нашим спокойствием в данной ситуации, Громыко, Чебриков и другие члены Политбюро перестали интересоваться, что же происходит с Черненко. Единственный из Политбюро, кто проявлял активность, был Гришин, руководитель партийной организации Москвы, практически глава руководства столицы. Мне трудно судить о причинах этой активности, стремлении Гришина подчеркнуть свою близость к Черненко. Особенно она проявилась в период подготовки к выборам в Верховный Совет, которые состоялись в начале марта.

10 марта наступила развязка. Последние дни перед этим Черненко находился в сумеречном состоянии, и мы понимали, что это — конец. Сердце остановилось под вечер. Помню, что уже темнело, когда я позвонил Горбачеву на дачу, так как это был выходной день, и сообщил о смерти Черненко. Он был готов к такому исходу и лишь попросил вечером приехать в Кремль на заседание Политбюро, чтобы рассказать о случившемся.

Был поздний вечер, когда я поднимался на 3-й этаж известного здания в Кремле, где размещался Совет Министров СССР. Просто ли в четвертый раз, если считать смещенного Хрущева, докладывать о смерти Генерального секретаря ЦК КПСС? Каждая смерть для врача — это трагедия, а здесь еще и большая ответственность. Все ли сделано, чиста ли твоя совесть, даже не перед современниками, а перед историей? И что бы ни говорили, каждый лидер — это эпоха в жизни страны, каждого из нас. Другое дело, какой жизни — хорошей или плохой. Да и по этому вопросу у каждого свое мнение.

Однако меня не покидало какое-то неосознанное чувство грусти и тревоги, связанное с прошлым, присущее, вероятно, всем стареющим людям. Я прекрасно понимал, что кончается большой этап в истории моей Родины, начавшийся еще во времена Хрущева, этап, когда на смену догмам и принципам периода Сталина пришел период несбывшихся надежд. Их связывали с приходившими к власти лидерами — Хрущевым, Брежневым, Андроповым. Может быть, только от Черненко ничего не ждали. Но надежды постепенно таяли, а в случае с Андроповым не успели даже приобрести реальных очертании. Одновременно было тревожно: что-то принесет будущее нашей великой стране. Сохранится ли стабильность или ее начнут раздирать политические катаклизмы, связанные с борьбой за власть? Я был свидетелем такой борьбы и знал, что в ней используются любые принципы и методы, а народ, к которому громко апеллируют, чаще всего является разменной монетой в схватке за власть.

Охрана была, видимо, настолько удивлена моему сосредоточенному виду и появлению в столь неурочный час, что даже не проверила пропуск. На 3-м этаже, в отсеке, где еще при Брежневе был организован его кабинет и зал для заседаний Политбюро, было еще пусто. Постепенно стали появляться члены и кандидаты в члены Политбюро, секретари ЦК. Все уже, видимо, знали, что произошло, и сохраняли торжественно-траурное выражение на лицах. Но сквозь него иногда можно было уловить определенную растерянность и тревогу.