Рецепт Екатерины Медичи - Елена Арсеньева

Однако кто гарантирует, что Пауль «стучит» только Торнбергу, а не кому-то еще? Что в числе его любовников или даже просто знакомых нет еще какого-нибудь высокопоставленного офицера рейха… служащего в гестапо, например?

Ники, мать Мария, Алекс, Вики Оболенская, все они, все под ударом… И Рудгер Вольфганг Хорстер в придачу! Их жизни в руках Торнберга. Всех их, оптом и в розницу, предает Пауль Шаттен!

Стоп! А ведь и сам Пауль Шаттен, судя по пророчеству ясновидящей Анне Краус, на волосок от опасности, от гибели. Да, Торнберг — такой человек, рядом с которым находиться очень опасно…

Марика мечется из угла в угол. Что она может сделать?

Разумеется, судьба Пауля ее уже не волнует. Она думает о других. Как их предупредить?

И понимает: Ники и остальных в Париже — никак. То есть пока ей ничто в голову не приходит. Надо думать, думать… А завтра с самого утра хлопотать о новой поездке в лагерь к Алексу. Мало шансов, но попытаться стоит.

Нет, сначала нужно сделать не это. Прежде всего — предупредить Хорстера. Рудгера Вольфганга Хорстера. «Просто Рутгера».

Интересно, будет ли у Марики когда-нибудь возможность назвать его просто Рудгером?

— Тебе, наверное, страшно на меня смотреть. Я знаю, всем женщинам страшно…

Марика отдергивает от его спины ладонь, отодвигается и падает на подушку. Отворачивается. Нет, не потому, что в самом деле страшно смотреть! Ей больно слушать, как он говорит про других женщин, которые вот так же, как она, лежали с ним рядом, с бездумной нежностью проводя ладонью по сгладившимся, но не исчезнувшим шрамам.

И вместе с болью, причиненной его неосторожным словом, к ней возвращается ощущение реальности.

Вот она — в постели чужого мужчины. Вот он — этот мужчина, в постель к которому Марику забросило бурей разбушевавшихся случайностей. Торнберг, наверное, сказал бы: случайностей стало так много, что они перешли в свою противоположность, сделались закономерностью, а значит, то, что голая Марика Вяземская лежит рядом с голым Рудгером Вольфгангом Хорстером, — закономерное следствие случайных причин.

Может быть. Может быть… Но ей вдруг хочется убежать от этих причин и от этих следствий, от случайностей и закономерностей… Ей хочется убежать от этого мужчины, который только что обладал ею так полно, так безраздельно, давая ее телу такое наслаждение и такой покой ее душе, что Марика просто физически ощущала, как сглаживаются и исчезают шрамы, оставленные на ее сердце, на ее гордости, на ее самолюбии парижскими приключениями. Был даже высокий (или низменный?) миг полного, полнейшего безразличия к самому звуку этого имени — Бальдр, да и, если на то пошло, к себе тоже — к измученной ревностью, брошенной, забытой Бальдром Марике Вяземской. Грубые, откровенные, не имеющие ничего общего с нежностью, пронизанные полузвериной похотью объятия Хорстера, который не то ласкал ее, не то безжалостно насиловал, — кажется, именно это ей было необходимо, чтобы перевести истерзанный сомнениями дух, чтобы уверовать в свое освобождение от Бальдра.

Сейчас она с восхищением, смешанным с унижением (странным образом восхищение даже усугублялось унижением!), размышляла о том, что все в ее жизни вернулось на круги своя. Ведь раньше она вовсе не была так уж самозабвенно влюблена в Бальдра, именно он домогался ее, ухаживал за ней, ревновал и злился на ее холодность. Париж все поставил с ног на голову, но ведь ясно, что страдания Марики были вызваны оскорбленным чувством собственности, и не более того. Мужчина, которого она считала безраздельно своим, посмел увлечься… нет, посмел страстно влюбиться в другую женщину, вдобавок во всем уступающую «девушке его мечты». Естественно, что Марика почувствовала себя брошенной, оскорбленной, несчастной. Но вот рядом с ней оказался другой мужчина… Час, может быть, два полного самозабвения, отречения от себя прежней. Потом одно его неосторожное слово — и она снова возвращается к себе, ощущает свою потерю, свои разбитые мечты, ощущает свое измятое тело, которое просто болит, болит, и больше ничего. И нет ни следа от наслаждения, и нет больше нежности, только изумление, смешанное со страхом: как она попала сюда, в его постель? Какая злая воля затуманила ей ум, подчинила себе сердце?

Да ничьей злой воли, кроме ее собственной, в этом не было!

В тот день, когда Марика получила и прочитала, поняв каждое слово, письмо дядюшки, она едва дождалась утра…

Вот она прибегает на Лютцовштрассе за полчаса до начала рабочего дня, уверенная, что еще и двери министерства заперты. Но охранник сообщает, что она далеко не первая ласточка — фон Трот и его секретарша пришли час назад.

Марика с трудом сдерживается, чтобы не чертыхнуться. Она так надеялась появиться раньше бдительной Гундель и перехватить Адама фон Трота! Ведь это ее единственный подход к Хорстеру, которого нужно предупредить о том, что Пауль Шаттен ведет двойную игру. Но делать нечего, приходится применяться к обстоятельствам. Опять-таки, а? la guerre comme а? la guerre!

Марика «применяется» очень просто. Сбрасывает в своем кабинете плащ, вешает на крюк шляпку, с некоторой дрожью вспоминая тот день, когда тут болталось безумно-зеленое произведение мадам Роз, поправляет волосы, после некоторых усилий достает кое-что из стенного шкафа и поднимается на третий этаж. Без стука входит в приемную. Гундель, которая как раз выбирается из-за своего стола, замирает в полусогнутом виде. Она явно растерялась. Она не ожидала увидеть Марику в такую рань, это раз, и второе — она не ожидала увидеть Марику с таким воинственным выражением на лице.

— Доброе утро, фрейлейн Ширер. Пожалуйста, срочно доложите герру фон Троту, что я прошу принять меня.

— Сожалею, фрейлейн Вяземски, — растерянно бормочет Гундель, — но герр фон Трот вряд ли сможет принять вас. Он только что вызвал меня для диктовки срочного письма, а через пятнадцать минут он должен быть у бригадефюрера Шталера…

— Скажите ему, — перебивает ее Марика, — что дело связано с материалами из красной папки.

И в доказательство своих слов она показывает Гундель папку, которую с некоторым трудом разыскала в своем шкафу. Она в самом деле красная. Другое дело, что в ней лежит размеченная стрелочками противопожарная инструкция: где находятся запасные выходы, пожарные щиты и всякое такое. Но Гундель совершенно не обязательно знать подробности. Довольно с нее, что папка и в самом деле красная.

Гундель пожимает плечами и входит в кабинет фон Трота. До Марики доносится сдержанный гул голосов, потом Гундель снова появляется на пороге:

— Он просит вас войти.

Вид у нее оскорбленный. Да Бог с ней, с Гундель!

Марика влетает в кабинет и как можно плотнее закрывает за собой дверь.

Фон Трот стоит у окна и смотрит на нее как-то странно.

— Ну? В чем дело?

Вот так, ни здравствуйте, ни до свидания. Впрочем, говорить «до свидания» преждевременно.

— Герр фон Трот, — решительно начинает Марика речь, которую заранее обдумала. — В этой красной папке просто инструкция противопожарной безопасности — извините, я воспользовалась тем же предлогом, под которым к вам однажды попала Лоттхен Керстен. В тот день вы сообщили ей, что погиб Вернер Фест.

— Она вам так сказала? — надменно вскидывает брови фон Трот.

— Она ровно ничего не говорила мне. Просто я случайно нашла вот эту фотографию…

Марика достает из кармана жакетика обгорелый снимок и видит, как у фон Трота вздрагивает рука.

— Думаю, Рудгер Вольфганг Хорстер рассказывал вам о том, как именно погиб Вернер Фест, — торопливо говорит она, не давая фон Троту времени спрятаться за какую-нибудь удобную ложь, из которой ему потом будет трудно выбраться. — Думаю, он рассказывал вам и то, что там мы были фактически вместе. И в компании с профессором Торнбергом. Ваше мнение о Торнберге мне известно. Я тоже считаю его сложным и даже страшным человеком. Однако его сложность и опасность не мешают ему быть очень близким знакомым вот этого молодого человека… — И она показывает на изображение Пауля Шаттена — «друга будущей семьи».

Фон Трот вскидывает брови:

— Ну и что? Какое отношение то, что вы говорите, имеет ко мне?

Странно. Может быть, он не знает Пауля? Не знает, что Пауль связан с Хорстером? Может быть, и сам Хорстер не знает Пауля?

Нет, что за бред! Они не могут не знать друг друга!

— Вчера вы упоминали об экзекуции, которой был подвергнут ваш друг Хорстер, — быстро говорит Марика. — Вам известно, что Пауль Шаттен тоже был в числе приговоренных к наказанию?

— Да, и что из того? — холодно произносит фон Трот.

— Вы не обратили внимания на мои слова, — дерзко продолжает Марика. — Пауль Шаттен был в числе приговоренных к избиению, но не был избит. Его любовник Теофил Торнберг выкупил его за очень крупную сумму. Однако Пауль скрывает это и выставляет себя жертвой экзекуции. Я знаю точно. Почему он лжет? Вы не думаете, что Хорстера, который в самом деле пострадал (вы сами говорили, что его тело — сплошной шрам!), может заинтересовать этот вопрос?