Свет в августе - Уильям Фолкнер

– Продолжайте. Скажите ему, чего вы хотите. Он хочет знать, чего вы от него хотите. Скажите ему.

– Я думала… – начинает она. Она говорит не шелохнувшись. Голос у нее не столько неуверенный, сколько скрипучий, точно его вынуждают произносить что-то, лежащее за пределами речи, – то, что можно только знать, чувствовать. – Мистер Банч сказал, что может быть…

– Что? – спрашивает Хайтауэр. Он говорит резко, нетерпеливо, несколько визгливым голосом; он тоже не пошевелился и сидит, откинувшись, в кресле, руки – на подлокотниках. – Что? Что может быть?

– Я думала… – Голос снова замирает. За окном – ровное гудение насекомых. Голос раздается снова, невыразительный, тусклый; при этом она сидит, тоже чуть опустив голову, словно прислушивается, внимательно и тихо, к собственному голосу: – Он – мой внучек, моей дочери сынок. Я только подумала, что если бы я… если бы он… – Байрон тихо слушает, думая Чудно, ей-богу. Можно подумать, они как-то поменялись. Как будто это у него должны повесить внука-нигера Голос продолжает: – Я знаю, нехорошо беспокоить чужого человека. Но вам посчастливилось. Холостой, одинокий мужчина, у него спокойная старость, он не знает горя любви. Но вы, наверно, все равно не поймете, даже если бы я складно могла сказать. Я только подумала – если бы хоть на один день сделалось так, как будто этого не было. Как будто люди никогда не знали его за человека, который убил… – Голос снова смолкает. Она не пошевелилась. Кажется, она прислушивается к молчанию так же, как раньше прислушивалась к своему голосу – с тем же интересом, так же тихо, без удивления.

– Продолжайте, – говорит Хайтауэр высоким нетерпеливым голосом, – продолжайте.

– Ведь когда я его видела, он ни ходить, ни говорить еще не умел. Тридцать лет я его не видела. Я не говорю, что он не сделал того, про что люди рассказывают. Что он не должен пострадать за это, как заставил страдать людей, которые любили и потеряли близких. Но если бы его хоть на денек могли отпустить. Как будто ничего этого еще не случилось. Как будто люди ничего еще против него не имеют. И было бы так, как будто он просто уехал надолго, стал за это время взрослым и вернулся. Если бы стало так хоть на один день. А после я бы не вмешивалась. Если он это сделал, то не мне защищать его от наказания. Только на один день, понимаете? Как будто он уехал надолго, вернулся и рассказывает мне про то, как ездил, и ни одна живая душа не держит против него зла.

– А-а, – говорит Хайтауэр высоким, пронзительным голосом. Он не двигается, костяшки рук, сжавших подлокотники кресла, побелели от напряжения, но видно, как под одеждой его начинает бить медленная сдерживаемая дрожь. – Вон что, – говорит он. – Всего-то. Это так просто. Просто. Просто. – Он, очевидно, не может остановиться. – Просто. Просто. – Сначала он говорил тихо; теперь он повышает голос. – Чего они от меня хотят? Что я теперь должен сделать? Байрон! Байрон! Чего им теперь от меня надо? – Байрон встал. Он стоит у стола, положив руки на крышку, лицом к Хайтауэру. Хайтауэр по-прежнему не шевелится, только дрожь все сильнее сотрясает его дряблое тело. – Ах да. Как же я не догадался. Ведь просить будет Байрон. Как же я не догадался. Это дело припасено для нас с Байроном. Давайте, давайте. Выкладывайте. Что же вы оробели?

Байрон смотрит на стол, на свои руки на столе.

– Нехорошо получается. Нехорошо получается.

– А-а. Соболезнования? Не поздновато ли? Соболезнования мне или Байрону? Давайте же, выкладывайте. Чего вы от меня хотите? Ведь это вы – я понимаю. Я понял сразу. Ах, Байрон, Байрон. Какой режиссер в вас пропадает.

– Вы, наверно, хотели сказать – коммивояжер, торговый агент, маклер, – говорит Байрон. – Нехорошо. Я сам знаю. Можете мне не говорить.

– Но я же не ясновидящий, как вы. Вы, кажется, заранее знаете, что я вам скажу, а сами не говорите того, что хотели бы довести до моего сведения. Чего вы от меня хотите? Чтобы я признал себя виновным в этом убийстве? Да?

По лицу Байрона пробегает обычная гримаса – слабая, сардоническая, усталая, невеселая.

– Да почти что. – Затем его лицо разглаживается; оно очень серьезно. – Нехорошо об этом просить. Бог свидетель, я это понимаю. – Он наблюдает за своей рукой, движущейся медленно, механически и бесцельно по крышке стола. – Помнится, я вам раз говорил, что быть хорошим – даром не дается, так же как быть плохим; за это тоже надо платить. И как раз хорошие люди не могут отказаться платить, когда им подают счет. Не могут потому, что заставить их платить никак нельзя – они вроде честных картежников. Плохие люди могут отказаться; потому-то никто и не ждет от них, что они расплатятся сразу или вообще когда-нибудь. А хорошие не могут. Может быть, хорошим приходится дольше расплачиваться, чем плохим. Но с вами это не в первый раз, ведь вы уже заплатили раз по счету вроде этого. Теперь не должно быть так же плохо, как тогда.

– Продолжайте. Продолжайте. Что же я должен сделать?

Байрон задумчиво следит за своей рукой, движущейся медленно и безостановочно.

– Он ведь так и не сознался, что убил ее. А улик у них – только слова Брауна, цена им – грош. Мы могли бы сказать, что он был у вас в ту ночь. И каждую ночь – когда Браун якобы видел, как он шел к большому дому и входил в него. Люди вам поверят. Все равно поверят. Они скорее поверят такому о вас, чем тому, что он жил с ней, как муж с женой, а потом убил ее. И вы уже старый. Теперь они с вами ничего страшного не сделают. А ко всему остальному, что они могут сделать, я думаю, вы уже привыкли.

– А-а, – говорит Хайтауэр. – Конечно. Конечно. Они поверят. Это будет очень просто и очень хорошо. Для всех хорошо. Тогда он вернется к людям, которые из-за него пострадали, а Брауна без премии можно будет запугать, чтобы он признал ребенка своим, а потом – опять сбежал, и уже навсегда. И останутся только она и Байрон. Поскольку я – всего лишь старик, которому посчастливилось дожить до старости, не познавши горя любви. – Его сотрясает непрерывная дрожь; он поднял голову. В свете лампы лицо его лоснится, будто намасленное. Искаженное и перекошенное, оно блестит в свете лампы; пожелтелая, застиранная рубашка, которая утром была свежей, мокра от пота. – Не потому, что я не могу, не осмелюсь, – говорит он, – потому что я не желаю! Не желаю! Слышите? – Руки его отрываются от подлокотников. – Потому что я не желаю это делать! – Байрон не шевелится. Его рука замерла на столе; он смотрит на Хайтауэра и думает Не мне он кричит. Похоже, он знает, что убедить ему надо кого-то другого, кто ближе к нему, чем я Потому что Хайтауэр уже кричит: – Я не желаю! Не желаю! – Кулаки его подняты, по лицу течет пот, дряблые, отвисшие складки желто-серой кожи раздвинулись, обнажив гнилые стиснутые зубы. Вдруг его голос раздается еще громче. – Вон! – вопит Хайтауэр. – Вон из моего дома! Вон из моего дома! – И он падает лицом на стол, выбросив вперед кулаки. Выходя в дверь следом за стариками, Байрон оглядывается и видит, что Хайтауэр так и не пошевелился, его лысая голова и сжатые в кулаки руки лежат в озерке света под абажуром настольной лампы. Гудение насекомых за открытым окном не смолкло, не прервалось ни на миг.

17

Это было в воскресенье ночью. Утром Лина родила. Заря еще только занималась, когда Байрон прискакал на муле к дому, откуда вышел не далее как шесть часов назад. Он спрыгнул на землю и сразу побежал по узкой дорожке к темному крыльцу. Несмотря на спешку, ему кажется, что он хладнокровно наблюдает себя со стороны: он думает, угрюмо, без удивления: «Байрон Банч принимает младенца. Если бы я увидел это недели две назад, я бы глазам своим не поверил. Я бы сказал, что они врут».

Окно, за которым он шесть часов назад оставил священника, было темно. На бегу ему вспомнилась лысая голова, стиснутые кулаки, дряблое тело, навалившееся грудью на стол. «Вряд ли он много спал сегодня, – подумал Байрон. – Хотя и не изображает… не изображает… – Он не мог произнести про себя слово «повитуха», которое непременно употребил бы Хайтауэр. – Пожалуй, не обязательно мне об этом думать, – размышлял он. – Если человек бежит от пистолета или на пистолет, ему тоже некогда рассуждать, как это называется – трусостью или храбростью».

Дверь была не заперта. Вероятно, он знал, что так и будет. Он ощупью пробирался по передней, нисколько не заботясь о тишине. Он ни разу не заходил дальше комнаты, где в последний раз видел хозяина, лежавшего грудью на столе под ярким отвесным светом лампы. Однако он подошел к нужной двери так уверенно, как будто знал или видел ее или как будто его вели. «Хайтауэр бы так сказал, – думал он в темноте, подгонявшей его и лишенной ориентиров. – И она тоже. – Он имел в виду Лину, которая лежала сейчас в хибарке, мучаясь родами. – Только того, кто ведет, они назвали бы по-разному». Еще не войдя в комнату, он услышал храп Хайтауэра. «Как будто не очень-то и огорчился, в конце концов, – подумал он. И тут же поправил себя: – Нет. Это неправильно. Несправедливо. Ведь я и сам так не думаю. Я же знаю: он спит, а я не сплю только потому, что он старик и не может выдержать столько, сколько я».