Маршак - Матвей Гейзер

Преподаватель Л. Пастернак“.

Были приложены необходимые документы, включая свидетельство о привитии оспы.

Предвидя возможные затруднения, Леонид Осипович обратился к помощи директора училища князя Львова, а тот попросил содействия московского городского головы

В. М. Голицына.

„26 августа.

Многоуважаемый Леонид Осипович.

Спешу препроводить Вам в подлиннике ответ директора 5-й гимназии, ответ, к сожалению, неутешительный. Если еще что-либо можно сделать располагайте мною.

Искренне Вам преданный Кн. Владимир Голицын“.

В конверт вложено подробное объяснение.

„25 августа.

Ваше сиятельство, милостивый государь Владимир Михайлович.

К сожалению, ни я, ни педагогический совет не может ничего сделать для г. Пастернака: на 345 учеников у нас уже есть 10 евреев, что составляет 3 %, сверх которых мы не можем принять ни одного еврея, согласно министерскому распоряжению. Я посоветовал бы г-ну Пастернаку подождать еще год и в мае месяце представить к нам своего сына на экзамен во 2 класс. К будущему августу у нас освободится одна вакансия для евреев, и я от имени педагогического совета могу обещать предоставить ее г-ну Пастернаку.

Искренне благодарю ваше сиятельство за содействие открытию у нас канализации; действует же она не очень исправно.

Прошу принять уверение в глубоком почтении и преданности покорнейшего слуги Вашего Сиятельства А. Адольфа“.

Пришлось следовать доброму совету директора. Предметы первого класса мальчик проходил с домашним учителем, который готовил его с расчетом на повышенные требования. Он регулярно занимался, много и с интересом читал. Ему было свойственно стремление к доскональности, к тому, чтобы все основательно понять и усвоить. Однако понять, почему он занимается дома и должен блестяще выдержать предстоящий экзамен, было невозможно. В этом было что-то обидно неестественное и возмутительно требовательное. Это надо было молча терпеть и преодолевать усилием воли».

Что касается терпения, его Пастернаку хватало не только в этом вопросе. Что касается «преодоления», Борис Леонидович отказался от этого. Быть может, его христианство также явилось следствием этого «преодоления». И снова обратимся к книге «Существованья ткань сквозная». Евгений Борисович однажды рассказал отцу, что слышал от Симы Маркиша «…о намерениях Сталина, прерванных его смертью, выслать всех евреев из Москвы на Дальний Восток». Борис Леонидович изменился в лице, помрачнел и сказал: «Чтобы ты при моей жизни не смел об этом говорить. Ты живой человек! И нам с тобой нет до этого дела». И далее Евгений Борисович пишет: «Это единственный раз, что я завел с ним разговор об антисемитизме. Я знал, что этой темы для него не существует, слишком большое и страшное место она занимала в его детстве и родительском доме, — когда совсем рядом проходили черносотенные погромы, дело Бейлиса, и „процентная норма“ регулировала его поступление в гимназию и окончание университета. Я понимал, что мечта Миши Гордона „расхлебать“ вконец эту чашу, которую заварили взрослые, была его собственной детской мечтой, не позволявшей ему никогда молча склоняться перед несправедливостью такого разделения. И слишком хорошо зная, как мертвит и ограничивает эта тема и связанные с ней психологические комплексы духовную свободу человека, и какого труда стоило ему преодоление всего этого в себе, папочка стремился навсегда избавить меня от узости подобного взгляда на мир».

В отличие от Пастернака Маршаку до этого всегда было дело. Не только в юности, когда он разделял идеи сионизма — достаточно вспомнить его участие в сборнике «Песни гетто», его стихи, посвященные памяти Михоэлса, активное участие в деятельности Еврейского антифашистского комитета.

И все же ни трудности, связанные с понятием «процентная норма», ни отношение к «еврейскому вопросу» тем более не явились связующим звеном в судьбах Маршака и Пастернака. Их объединил, а позже оказался стеклянной стеной между ними Уильям Шекспир. Споры о нем, словесные баталии шли между этими поэтами десятилетия. Знакомы они были да и дружили еще с середины 1920-х годов. Начало знакомства этих двух разных, близких по возрасту, но не похожих друг на друга поэтов было дружественным, радостным для обоих и уж конечно не предвещало соперничества. Из воспоминаний Евгения Борисовича Пастернака: «В поисках заработка отец обратился к помощи поэта Николая Чуковского, и тот заручился обещанием Самуила Яковлевича Маршака напечатать детские стихи, если отец их напишет. Папа описал наши совместные с ним прогулки за город и в зоопарк, и получилось два больших стихотворения. К сожалению, не сохранился отзыв на них Корнея Чуковского, который помогал их публикации». А письмо Пастернака Николаю Корнеевичу Чуковскому сохранилось: «Милый Николай Корнеевич! У меня к Вам просьба. Окажите мне протекцию в Кубуч (Комиссия по улучшению быта ученых. — М. Г.) с „Каруселью“, если, на Ваш взгляд, она не слишком плоха и подходит для детей… Кажется, дрянь. Не стесняйтесь ругать» (весна 1925 года).

Любопытна запись из дневника Корнея Ивановича Чуковского: «Видал Мейерхольда. Рассказывает, что поэт Пастернак очень бедствует…»

Вот отрывок из стихотворения Пастернака «Зверинец»:

Как добродушные соседи,С детьми беседуют медведи,И плиты гулкие глушатБосые пятки медвежат.

Бегом по изразцовым сходнямСпускаются в одном исподнемМедведи белые втроемВ один семейный водоем.Они ревут, плещась и моясь.Штанов в воде не держит пояс,Но в стирке никакой отварНеймет косматых шаровар…

А вот стихотворение Маршака «Белые медведи», написанное (и опубликованное) задолго до пастернаковского «Зверинца»:

Для нас, медведей-северян,Устроен в клетке океан.

Он неглубок и очень мал,Зато в нем нет подводных скал.

Вода прохладна и свежа.Ее меняют сторожа.

Мы с братом плаваем вдвоемИ говорим о том о сем.

Мы от стены плывем к стене,То на боку, то на спине.

Держись правее, дорогой!Не задевай меня ногой!

А жалко, брат, что сторожаК нам не хотят пускать моржа.

Хоть с ним я лично незнаком,Но рад подраться с земляком!

Стоит ли рассуждать о том, что опасения Пастернака («…если… она не слишком плоха» — это по поводу «Карусели») не лишены были оснований. Впрочем, спустя много лет, в середине 1950-х годов, и уже не по этому поводу, А. А. Ахматова сказала: «…Писатель, поэт не способен спокойно относиться к своим вещам и к их судьбе. Вот сейчас Борис Леонидович страшно огорчен, что Корнею Ивановичу и Самуилу Яковлевичу не понравился его перевод. А что тут огорчительного? Одним нравится одно, другим — другое…»