Крестный отец (перевод М.Кан) - Марио Пьюзо

― Это моя проблема, Том, ― сказал Санни. ― Мне ее решать. Ты же не прерывай переговоров и займись вплотную делами, как я говорил. Беремся снова за работу и поглядим, чем нам ответят. А уж тогда будем соображать. У Клеменцы и Тессио солдат достаточно ― выставим ствол на ствол, хотя их пятеро, а мы одни. Заляжем на тюфяки, коли на то пошло.

Вытеснить с букмекерских мест «кустарей-одиночек», то есть конкурентов-негров, оказалось и в самом деле несложно. Поставили в известность полицию и «кустарей» раздавили. С особенным усердием, поскольку речь шла о черных. В те времена негру, связанному с противозаконным промыслом, невозможно было откупиться взяткой высокопоставленному чину полиции или должностному лицу. И не почему-нибудь, а в основном из-за расовых предрассудков, расовой предубежденности. Впрочем, с Гарлемом никто и не предвидел серьезных затруднений ― было наперед понятно, что там все быстро устроится.

Пять семейств нанесли удар с той стороны, откуда его не ждали. Застрелили двух видных деятелей из профсоюза швейников, оба работали на семью Корлеоне. Вслед за тем с прибрежных улиц оттеснили процентщиков Корлеоне, преградили туда доступ их букмекерам. Местные профсоюзы портовых рабочих перешли на сторону неприятеля. По всему городу букмекеров Корлеоне стращали, подбивая нарушить верность хозяевам. Зверски убили в Гарлеме крупнейшего «банкира», патрона подпольной лотереи, старинного друга и союзника семейства. Выбора не оставалось. Санни приказал caporegimes «залечь на тюфяки».

Обосновались на двух квартирах в городе, завезли тюфяки для людей, холодильники для провианта, оружие, боеприпасы. На одной квартире разместился Клеменца, на другой ― Тессио. К букмекерам семейства приставили телохранителей. Но «банкиры» из Гарлема переметнулись к Пяти семействам ― и пока что с этим ничего нельзя было поделать. Деньги утекали прочь, как вода. Поступления были ничтожны. Так прошло несколько месяцев, и стало очевидным кое-что еще. Прежде всего ― что семья Корлеоне переоценила свои силы.

Это случилось по ряду причин. Покуда неокрепший дон вынужденно держался в стороне от дел, политическая мощь семейства оставалась в значительной мере нереализуемой. Кроме того, последнее, мирное десятилетие пагубно сказалось на боевых качествах обоих caporegimes, Клеменцы и Тессио. Клеменца, по-прежнему непревзойденный исполнитель и толковый распорядитель, утратил молодой напор и неутомимость, обязательные для военачальника. Тессио с возрастом обмяк, утратил былую беспощадность. Том Хейген, при всех своих достоинствах, просто не подходил для роли consigliori военного времени. Главный недостаток его был в том, что он не сицилиец.

Едва семейство перешло на военное положение, как эти изъяны вылезли наружу, но Санни знал, что бессилен их устранить. Он не был доном, а только дон властен сменить caporegimes и consigliori. Не говоря уже о том, что самый факт подобного смещения усугубил бы опасность обстановки, мог послужить толчком к предательству. Вначале Санни думал держать оборону и тем ограничиться, пока дон не поправится и не станет у руля, ― однако из-за вероломства «банкиров» и террора, которому подвергались букмекеры, положение семейства становилось ненадежным. И Санни решился нанести ответный удар.

Только он-то решил направить удар прямо в сердце противнику. А вернее ― обезглавить его, уничтожив разом вожаков Пяти семейств. Готовясь к задуманной грандиозной операции, Санни установил за каждым из вожаков тщательную, тонко продуманную слежку. Но не прошло и недели, как вражеские главари один за другим канули в подполье и больше не появлялись на людях.

Война между Пятью семействами и империей Корлеоне зашла в тупик.

ГЛАВА 18

Америго Бонасера жил всего за несколько кварталов от Малбери-стрит, на которой помещалось его похоронное бюро, и потому обыкновенно приходил ужинать домой. Поздним вечером он возвращался назад, считая своей обязанностью находиться рядом с теми, кто придет в эти горестные покои отдать последний долг усопшему...

Его всегда коробило, если кто-то прохаживался насчет его профессии, ее зловещих, но столь малозначащих технических подробностей. Естественно, среди его друзей, родных, соседей никто себе такого не позволял. В глазах людей, которые на протяжении столетий в поте лица трудились ради хлеба насущного, всякая работа достойна уважения.

Сейчас, сидя за ужином с женою в своей солидно обставленной квартире, где на серванте в подсвечниках рубинового стекла мерцали свечи перед фигурками Девы Марии, Бонасера закурил сигарету «Кэмел» и расслабился, потягивая из стакана американский напиток виски. Жена внесла и поставила на стол дымящиеся тарелки с супом. Вдвоем остались; дочку он отослал пожить в Бостоне, у тетки с материнской стороны, ― легче забудется тот страшный случай, когда ее изувечили двое мерзавцев, понесших за это кару от руки дона Корлеоне.

За супом жена спросила его:

― Тебе сегодня вечером опять работать?

Америго Бонасера кивнул. Жена относилась к его работе с уважением, но не все понимала. Не понимала, что в его ремесле меньше всего важна техническая сторона. Подобно многим, она полагала, что ему платят деньги за умение обрядить покойного так, чтобы лежал в гробу как живой. И он действительно обладал в этом непревзойденным искусством. Однако еще более необходимо и важно было его личное присутствие подле ложа смерти. Когда во время ночного бдения у гроба осиротевшая семья принимала кровных родственников, близких друзей, ей нужен был рядом Америго Бонасера.

Ибо никто не мог бы отправлять должность сопроводителя смерти с большей ревностью. Лик ― неизменно строгий, но полный внутренней силы, несущей утешенье; мужественно твердый голос уместно тих ― таков он был, распоряжаясь скорбным ритуалом. Умел унять неподобающе бурные изъявления горя, приструнить расшалившихся детей, когда родителям было не до них. Не зная устали в выражении сочувствия, никогда не преступал границы строгой церемонности. Семья, которая хоть раз прибегнула к услугам Америго Бонасеры, провожая кого-нибудь из близких в лучший мир, возвращалась к нему вновь и вновь. И никогда, никогда не покидал он клиента в последнюю, роковую ночь его на поверхности земли.

После ужина он, как правило, позволял себе вздремнуть. Потом принимал душ, заново брился, щедро запудривая тальком иссиня-черную неистребимую щетину. Непременно выполаскивал рот зубным эликсиром. С уважительным сознанием своей миссии облачался в чистое белье, ослепительной белизны рубашку, черные носки, надевал свежевыглаженный темный костюм, матово-черные ботинки, повязывал черный галстук. Все вместе производило, однако, не унылое, а утешительное впечатление. Мало того, он красил волосы ― верх несолидности для мужчины, итальянца старой закваски, ― но вовсе не из фатовства. Просто, по его мнению, черная с проседью шевелюра выглядела неподобающе живописным пятном в облике человека его профессии.

Америго доел суп, жена положила ему маленький бифштекс, несколько ложек зеленого шпината, истекающего желтым оливковым маслом. Он не любил плотно наедаться. После ужина, за чашкой кофе, закурил опять сигарету «Кэмел». Прихлебывая кофе, он размышлял о своей бедной дочери. Никогда уже ей не быть такой, как прежде. Ей возвратили красоту, но нестерпимо было видеть выражение ее глаз, этот взгляд затравленного зверька. Поэтому они отправили ее погостить в Бостон. Время залечит ее раны. Кому-кому, а уж ему это известно: и боль, и ужас ― все уходит, одна только смерть непреходяща. Ремесло похоронщика сделало из него оптимиста.

Он допивал кофе, когда в гостиной зазвонил телефон. Жена не подходила к телефону, если он был дома, и потому он поднялся, сделал последний глоток и загасил окурок. По пути в гостиную стянул галстук и начал расстегивать рубашку, готовясь лечь соснуть. Он взял трубку и сердечно, с привычным спокойствием произнес:

― Да, слушаю.

Голос на другом конце провода звучал хрипло, резко:

― Это Том Хейген говорит. Я вам звоню по поручению дона Корлеоне.

У Бонасеры противно подкатило к горлу, вкус кофе во рту внезапно вызвал приступ тошноты. Больше года минуло с того дня, как он, снедаемый жаждой отомстить за дочь, сделался должником дона Корлеоне, ― за такой срок мысль, что рано или поздно долг придется отдавать, успела притупиться. Тогда, увидев на газетной фотографии окровавленные рожи двух мерзавцев, он был готов, в приливе благодарности, сделать для дона все на свете. Но время быстро уносит благодарность ― быстрее даже, чем красоту. Теперь Бонасерой владело тошное чувство, что на него обрушилась катастрофа. Он еле внятно пролепетал:

― Да, понимаю. Я слушаю вас.

Его поразила холодность в голосе Хейгена. Consigliori, хоть и не итальянец по рождению, был неизменно любезен; сейчас он говорил отрывисто, почти грубо: