Сват из Перигора - Джулия Стюарт

— Они доставили мне столько приятных минут за все эти годы, и теперь мне хочется передать их тебе — в благодарность за ту радость, что я познал, — пояснил тот.

Сваха пытался отказаться, объясняя, что не может принять столь бесценный дар, но Пьер Рузо ничего не хотел слышать. Проходя мимо окна «Грез сердца», он весело помахал своему ученику скрюченными артритом пальцами…

Гийом Ладусет все еще не мог отвести взгляда от волшебного инструмента, принесшего его хозяину золотую медаль на чемпионате мира по парикмахерскому искусству в категории «полубокс», когда дверь брачной конторы открылась в третий раз. Это был Ив Левек, с рукой в гипсе. Сваха мгновенно спрятал ножницы обратно в коробку, сунул волосатые пальцы ног в магазинные кожаные сандалии и встал, чтобы помочь стоматологу с дверью. Поблагодарив Гийома за помощь, Ив Левек прошел к креслу и сел на подушку с вышитым вручную редисом.

Слушая рассказ Ива Левека о том, как ему не понравился поход в Музей трюфелей, Гийом Ладусет — который чувствовал, что уже исчерпал весь запас сравнений из серии «кассуле», — подыскивал альтернативные слова мудрости. Но это не имеет никакого значения, продолжал дантист, поскольку в «Оберж де ла Трюфель» все сложилось настолько восхитительно, что с лихвой компенсировало то, что было до этого. Дениз Вигье, сказал он, оказалась потрясающей собеседницей, и добавил, что чувствует себя полным дураком из-за того, что не смог распознать ее неисчислимые достоинства раньше. И когда Гийом Ладусет поинтересовался, хочет ли Ив Левек, чтобы он устроил им следующее свидание, дантист сказал, что еще бы, и чем скорее, тем лучше. С этими словами он достал золотой самородок и положил его перед свахой.

— Я хочу, чтобы ты оставил это себе.

Сваха пытался отказаться, объясняя, что не может принять столь бесценный дар, но Ив Левек — который всю предыдущую ночь сжимал самородок в руке, молясь святому Антонию, чтобы тот сохранил бакалейщице жизнь, — ничего не хотел слышать.

Стефан Жолли сдержал слово. Увидев, что сваха так и не появился на общем празднике в честь исцеления Патриса Бодэна от вегетарианства, булочник отправился на его поиски. В «Грезах сердца» никого не оказалось, и он пошел к Гийому домой. В дальнем углу сада тот осматривал картофельную ботву, выискивая следы деятельности колорадского жука. Стефану Жолли пришлось пригрозить другу, что он просто-напросто усядется на его сельскохозяйственную культуру, если тот сейчас же не пойдет с ним, — лишь после этого Гийом Ладусет неохотно согласился.

Когда друзья подошли к украшенным подсолнухами столам, расставленным в тени лип, там уже вовсю бушевала перебранка по поводу того, кому с кем сидеть. Жильбер Дюбиссон старался уговорить Сандрин Фурнье устроиться рядом с ним, но торговка рыбой артачилась. Фабрис Рибу, сидевший рядом с почтальоном, пытался заставить последнего замолчать и во всеуслышание заявлял, что не может терпеть соседство женщины, виновной в отравлении его отца ядовитым грибом. Модест Симон, которая болтала не переставая с тех пор, как обрела дар речи после неожиданного возвращения Патриса Бодэна, пыталась уговорить Лизетт Робер поменяться с ней местами, чтобы она могла оказаться рядом с аптекарем. Повитуха же ни в какую не соглашалась, ибо берегла стул рядом с собой для человека из совета. Мадам Серр вообще отказывалась садиться, поскольку за ее столом не осталось места для Пьера Рузо. Мадам Моро требовала, чтобы ее пересадили, утверждая, что мадам Ладусет корчит ей мерзейшие рожи, явно намекая на ту историю с угрем. Ив Левек не пускал Марселя Кусси, который пытался втиснуться между ним и Дениз Вигье, заявляя, что вонь от рабочих тапок фермера вызовет отвращение к еде. А Дидье Лапьер, плотник, отказывался сидеть рядом с Дениз Вигье из-за того, что сделала бабка бакалейщицы во время войны.

Атмосфера накалилась еще сильнее, когда Патрис Бодэн, выложив свою зловонную бородищу на стол, спросил, не находил ли кто из односельчан его очков после первого миниторнадо. Сандрин Фурнье, чьи прелести увеличились минимум на два размера с тех пор, как она занялась бесплодными поисками любовных записок в пирожных Стефана Жолли, ответила, что очки аптекаря нашли застрявшими в водостоке под крышей церкви и находку забрала Модест Симон.

— Наверняка они до сих пор у нее в тумбочке у кровати, — добавила торговка рыбой.

Модест Симон, униженная публичным разоблачением ее тайной страсти, убежала, заливаясь слезами.

От перебранки односельчан отвлекло неожиданное появление человека из совета, которому унылые брючки вдруг стали в самую пору. Народ не только не мог взять в толк, кто его пригласил, но и терялся в догадках, как этому сморчку удалось заполучить место рядом с Лизетт Робер. Но более всего им хотелось знать, когда же из деревни уберут ненавистный муниципальный душ. Жан-Франсуа Лаффоре — один из немногих в Амур-сюр-Белль, кого не вытошнило этим утром, — ответил, что данное решение зависит не от него и что, вероятно, придется терпеть до конца лета. И добавил, что впредь следует обращаться к районной администрации напрямую, ибо нынешним утром он подал в отставку.

От нового града вопросов Жана-Франсуа Лаффоре избавило объявление, что еда готова. Услышав это, поселяне в момент позабыли, кто спорил с кем и из-за чего, и торопливо расселись: Лизетт Робер рядом с человеком из совета, Ив Левек рядом с Дениз Вигье, Стефан Жолли рядом с Сильветтой Бо, Модест Симон — которую уговорили вернуться — рядом с Патрисом Бодэном, мадам Серр рядом с Пьером Рузо, а Гийом Ладусет рядом с булочником в конце стола.

Многие сидели молча, молясь, чтобы мини-торнадо случались как можно чаще, желательно каждый год, пока члены комитета расставляли блюда с румяной говядиной; свининой, вымоченной в белом вине с тимьяном и чесноком; жаренными на вертеле утками, обернутыми в ломтики бекона; пухлыми золотистыми цыплятами и кусками баранины в горчице с чесноком, розмарином и имбирем. И когда компания взялась за ножи и вилки, над Амур-сюр-Белль бабочкой вспорхнул редкий миг тишины.

И только Гийому Ладусету было не до благодушия. Сваха сидел, окунув босые ступни в прохладу травы, и даже сочность свинины не радовала его. Он не испытывал удовольствия от горчичной корочки на пышущей жаром баранине. Более того, он даже не попросил передать ему «Кабеку», когда настало время сыров. Все мысли свахи были лишь о владелице замка — о настигшем ее ужасном конце и о том, что в смерти Эмилии Фрэсс виноват он один, ибо не смог найти ее вовремя.

И вот, когда каждый из сидевших за праздничными столами получил puit d'amour — слоеное чудо, на славу сдобренное ромовым crème pâtissière, — булочник подтолкнул Гийома Ладусета в бок со словами:

— Смотри, вон она.

Сваха стремительно обернулся и с изумлением увидел Эмилию: она шла прямо к ним босиком, в старинном платье изумрудного цвета, не только обрезанном по колено, но и порванном в некоторых местах. Волосы цвета ртути, обычно забранные наверх и заколотые чем-то блестящим, спутанными прядями спадали на плечи. А колени, еще недавно напоминавшие малиновое пятно, были испачканы грязью, десятилетиями бродившей в лесных болотцах.

За столами стало удивительно тихо. Едоки отложили ложки и слушали рассказ владелицы замка.

Когда мини-торнадо обрушился на деревню, она находилась в лесу — искала летние трюфели. Падавшие деревья испускали предсмертные стоны, перепуганные птицы смолкли от ужаса — и Эмилия поняла, что сбилась с пути. Побоявшись повторить судьбу Патриса Бодэна, она нашла убежище под еще теплой тушей дикого кабана, умершего от разрыва сердца. Проснувшись на следующее утро, она вернулась домой, но только ступила во двор замка, как прямо перед ней на землю рухнул зубец каменного бастиона. Перепуганная Эмилия бросилась назад в лес, где и провела всю вторую ночь, прячась под дверью ветхой охотничьей хижины: ураган сорвал ее с петель и, спиралью взвинтив в небо, вонзил в землю неподалеку. И лишь утром, набравшись храбрости, она вернулась в замок, увидела из окна, как сильно повреждена деревня, и кинулась проверять, остался ли кто в живых.

Однако сотрапезники уже не слушали. Удовлетворив любопытство, они вновь перенесли свое внимание на соблазнительные puits d'amour, испеченные искусными руками мастера-лауреата. И как только Эмилия Фрэсс замолчала, чтобы перевести дух, все схватились за ложки и опустили головы. Гийом Ладусет незаметно ткнул друга локтем во внушительный бок. Мгновенно сообразив, что сие означает, Стефан Жолли подвинулся, и Эмилия села между ними. Сваха поставил перед владелицей замка свое puit d'amour с карамельным верхом и передал ей ложку. И тогда Эмилия Фрэсс подняла глаза цвета свежего шалфея и прошептала:

— Спасибо за письмо.

Но ответить Гийом не смог.

Когда все было съедено и к Гийому вновь вернулся дар речи, он предложил проводить Эмилию до замка. Уходя, она заметила, как Сандрин Фурнье упала, споткнувшись о пустой вертел, а Фабрис Рибу, демонстративно отвернувшись, прошел мимо. Его нежелание помочь торговке рыбой смутило Эмилию: ведь последний раз — в свой первый выход в лес в железном нагруднике и с мушкетом в руках — она видела эту парочку голышом и в объятиях друг друга в старой охотничьей хижине. Другие односельчане, также заметившие, как бармен презрительно игнорирует распластанную на земле Сандрин Фурнье, естественно, предположили, что ему противно даже дотронуться до нее. На самом же деле между этими двоими была давняя и прочная любовная связь. Такой расклад устраивал обоих. Фабрис Рибу — будучи во втором браке, который наскучил ему не меньше первого, — полагал, что их всем известная неприязнь послужит идеальным прикрытием для романа на стороне. Всякий раз, вспоминая, как умер его отец, владелец бара преисполнялся отвращения к своей тайной любовнице, но, умудренный опытом двух женитьб, он считал ненависть неизменным спутником отношений между мужчиной и женщиной. Что же до грибной отравительницы, то она так и не простила Фабрису Рибу ни своей испорченной репутации, ни прозвища, которое приклеилось к ней с его легкой руки. Сандрин Фурнье жила лишь надеждой, что их энергичные тряски в один прекрасный день доведут ее любовника до инфаркта…