Ночи без тишины - Леонид Петрович Тримасов

так быстро. Нас всех обуяла тревога. Было безумием доводить до такой скорости поезд. Вокруг все грохотало, гудело, скрипело. Скрипели двери, скрипели полки, весь корпус вагона стонал, надрывался от непосильной нагрузки...

— Где Антонина Звягина? — спросил внезапно Янковский. Спросил меня, как старого знакомого. И посмотрел так, будто надеялся услышать приятную весть.

— В тюрьме.

Он замахал обеими руками:

— Нет, нет. Не может быть! Ее освободили в первую же ночь... Мне обещал Цветков... Лично обещал...

Наверное, Янковский был прав. Осиповцы выпустили всех заключенных часа в четыре утра, когда захватили город. Но я не хотел укреплять надежды поручика, не хотел его радости. Обрезал грубо:

— В тюрьме она. И всем вам место за решеткой.

Комочков вмешался в разговор.

— Кому за решеткой, а кому и у стенки... — И так посмотрел на поручика, что тот разом сник.

Добрый Башинский успокоил Янковского:

— Там разберутся. На что угрозы. Революция определит каждому место по его заслугам. Если не виновен, так и отпустят. Я так думаю...

Дежуривший в тамбуре Глухов вернулся:

— Выходим на стрелку...

Лицо бледное, глаза горят тревогой. Понимает, как важно нам проскочить на свободный путь.

Мы все, затаясь, стали слушать гул колес. Ждали знакомого перестука на стрелке. Думали о Сахарове. О нашем машинисте. От него теперь все зависело. От удачи. Если сбавит ход, значит, попали на боковую ветку или в тупик. И тогда придется драться. Драться против тысячи.

Какие-то минуты. Уже секунды. Сахарову с хвоста — паровоз шел сзади — не видно ничего. Ведет машину вслепую. Летит в неизвестное.

Я выглядываю. На перроне толпа. Встречают нас. Машут руками. Орут. Что, не слышно. Да и какое это имеет значение.

Трах-тах-та... Стрелка! Мчимся по прямой. Сахаров выжимает последнее из локомотива. Грохот. Свист ветра. Невыносимая качка. Вагон бьет, как в лихорадке. Скорость дьявольская.

— Пулеметы к бою! — командует Оранов.

Излишняя предупредительность. Пулеметчик давно ждет приказа. Прижался к стенке тормозной площадки — ему там бедняге не сладко, окоченел — и глядит настороженно в мою сторону. Я на переходном щите, что обрывается над буфером. В лицо бьет знобкий, нетерпимо колючий ветер. Кричу:

— Потапов!

Он кивает.

— Махну рукой, дашь очередь... Первую над головами.

Потапов снова кивает. Понял.

Перрон. Ясно видны лица беляков. С удивлением и испугом смотрят на мчащийся мимо поезд. Некоторые вскидывают руки, словно пытаются предупредить, остановить, спросить о чем-то.

И вдруг засуетились, забегали. Из третьего вагона, где сидит с неисправным пулеметом наш парень, вырывается красный флажок. Маленький, сделанный из нарукавной повязки. Трепещет на ветру. Вьется. Горит.

В служебном крик. Глухой, обрывающийся. Вбегаю. Комочков кулаками садит по спине поручика. Тот, захлебываясь, вопит:

— Братцы! На выручку, братцы!

Увидел станцию и решил дать сигнал своим сообщникам. Башинский обхватил голову Янковского своими костистыми руками и зажал рот.

— Врешь, ваше благородие, этим братцам самим выручка нужна...

Я остался в дверях. Над грохотом колес звучит густой бас Оранова:

— Должен предупредить вас, господа. Всякая попытка к провокации — бессмысленна... В конечном счете, время военное. Сами понимаете... — И он вынул из кармана шинели наган. — В общем, не советую...

Повернулся ко мне:

— Поручика расстрелять... Немедленно!

Я замешкался. Приказ был ясен до предела, но выполнить его сейчас не мог я. Состав проходил станцию. Самое опасное место пути.

— В тамбуре, — пояснил с недовольством Оранов.

Не ко времени я замешкался. Ни отменить, ни пересмотреть приказ в чрезвычайной обстановке нельзя было. Летели секунды. Они решали все.

— Комочков и Башинский! — позвал я.

Они поняли. Подхватили поручика и толкнули его в тамбур. Я пропустил их троих. Вынул из кобуры наган. Захлопнул дверь.

Поезд мчался по-прежнему со свистом и грохотом. На площадке все тряслось. Звякала плита перехода — ее ударял оборвавшийся болт.

Янковского поставили лицом к двери.

Я никогда никого не расстреливал. Стрелял просто. Стрелял много. Часто руки были задымлены пороховой гарью. Но не расстреливал. Это совсем другое. Сердце отчего-то захолодело, и под ложечкой стало сосать. До тошноты...

Если бы стрелял Комочков или Башинский! Однако они стояли и глядели. Ждали меня.

— Вот, господин хороший, — извинительно проговорил Башинский. — Не кричал бы, сидел бы тихо...

Совсем не нужные слова. До нелепости наивные. Будто дело шло о легком наказании. А тут смерть.

Беляки бежали с перрона. Торопливо садились в сани, взбирались на лошадей. Гнали кнутами, хворостинами. Тут я вспомнил о пулемете. Вспомнил о Потапове. И махнул рукой.

Заполыхал ствол. Застучал грозно, раскатисто пулемет. Очередь. Вторая.

Батюшки! Врассыпную кинулись беляки. Погнали лошадей в степь. Армия капитана Мацкевича удирала.

— Еще, Потапов!

Не жаль было патронов. Хоть и впустую били — в воздух. Но результат тот же — разили врага. Бежал он в панике.

— Жарь, браток!

Станция позади. Мелькнула и исчезла водокачка. Пролетели навесы для хлопка. Отстучала выходная стрелка. Вынеслись на простор.

Теперь в — Ташкент! В Ташкент, где идут бои, грохочут орудия. Где революционные рабочие громят контру!

Мороз забылся. К черту все! Жарко даже стало. Скорее! Скорее!!!

Одна досада на сердце...

Стоит лицом к двери поручик и ждет своей участи.

Снежный поход

Горы. Горы... Под облака уходят вершины. И все в саване. Голубом, синем, фиолетовом. Когда солнце пробивается сквозь тучи и оно падает на снег — глаза слепятся от нестерпимой белизны. Мириады осколков горят на склонах.

Мороз не спадает. Какое-то наваждение. Хоть бы немного тепла. Подобрела бы природа, наконец. Сколько можно жечь нас стужей.

Осипов уходит. Замученный погоней, истерзанный, измотанный, он ползет по горным тропам, вязнет в снегу. Именно ползет, потому что над обрывами, когда стежка сливается с краем и вот-вот сгинет под ногой, а снег по колено, идти во весь рост нельзя. Приходится карабкаться, разгребать рыхлый, готовый осыпаться наст. Кони держатся на пределе. Каждый шаг дается с неимоверным трудом.

Но все-таки уходить легче, чем настигать. Осипов избирает тропу, петляет по ней, кружит, а мы мучаемся, гадаем, ищем, натыкаемся на снежные завалы, на непроходимые ущелья. Однако след не скроешь — он ведет нас. Лишь иногда осыпь — тронутый вверху снег — ляжет на тропу, ветерок сравнит вмятины, почистит, будто никто и не ступал здесь. Вначале мы обманывались, теряли ориентир. Но скоро научились понимать, где наст, а где свежий покров.

Шли следом за бандой Осипова, уже поредевшей, таявшей буквально на глазах. В кишлаках