Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев

В Москве сыро, свежо, был град, который почему-то расколотил окна только в присутственных местах (кино, кафе, химчистка). На Калининском (где жила тогда Юнна) стоял такой звон и стеклянный грохот, как в испорченном лотерейном барабане. Но давали лук, и очередь не дрогнула, оказав сопротивление и вступив в единоборство со стихией…

Рейн клокочет, вопит свои стихи, хвастался Ивановой (Наташе), что у него в каждом кармане лежит справка о шизофрении. Чтобы растопить сердце девушки, сказал ей, по секрету, что я — очень плохой поэт. Она утверждала, что защищалась до последнего вздоха. (Наивная Юнна! Но об этом как-нибудь в другой раз.) Зато официант Адик был счастлив, что, обслуживая Евтушенко и К°, услыхал, как составляется список пятнадцати или десяти «лучших», куда меня включили все единогласно. По-моему, пора их грузить в психовоз вместе с Рейном. И там он проявит себя лучшим образом — потому что коллектив подходящий и фирменный, а один в поле не воин…

Напиши, что поймал Женя в этом раю? (Коктебель.) Сочиняй и не распыляйся — все равно там оплодотворять некого. И веди себя прилично, потому что вокруг поют и играют подзорные трубы…

(После рассказа о своем первом муже, который в то время тоже пас семью в Коктебеле.) Все-таки труднее всего жить в 20–24 года. Это какое-то черно-красное время, неразумное и тем самым тягостное, зато подходящее для стихов, очаровательных и ужасных по-своему.

В Нью-Йорк

26. 3. 79

…Был мне сон. Ты, в замшевой очень новой куртке и в очень отглаженных летних брюках сел вечером в автобус и сказал, что приехал в гости к Межирову. Я ничуть не удивилась и пригласила тебя ночевать в какую-то существующую только во сне квартиру своих родителей. Автобус остановился, и ты сказал: «Произошла здесь катастрофа». — «Где здесь? Ничего же не видно», — говорю я. А ты мне показываешь на землю, облитую дождем. И на этой земле — отпечаток, как от бабочки или от древесного листа. Но это — отпечаток девочки в летнем платье, коротко и ровно подстриженной. Отпечаток лежит на боку и подогнул коленки.

Только отпечаток, а самой девочки нет. Сон был с субботы на воскресенье — значит, он недействителен. Было в нем изящество, нежность и грусть, а также какой-то прямой контакт.

…Могли бы вы разгуляться и прислать хотя бы фотоснимок, свой с Жекой, а не города Нью-Йорка, который видом своим вызывает у меня первобытный ужас — хочется перекреститься! Эта архитектура попахивает концом света. Ты, Володя, защищен от этого чувства своими наполеоновскими комплексами…

Фазилю стукнуло 50 лет. Он напечатал в «Дружбе» (…народов») № 2 или даже № 1 дивный рассказ «Умыкание». Там же рассказ Булата, веселый, как он в молодости по бабам пошел в новом пальто. Но у Булата рассказ слаб, особенно рядом с Фазилем.

Лена, боль останется, но будет тебе живая судьба и будешь ты долго красивой.

18. 1. 85

…получаю твои стрáннические (из путешествий) открытки, но думала, что адрес твой изменился и не знала, куда слать «отзывы и пожелания»… Жизнь моя — обычайна и по-прежнему аскетична и противоестественна. Только теперь голова моя вся в серебре, как елка. Соблюдаю отдельность, достается и справа, и слева, так что сердце приходится носить посередине — там оно и болит постоянно… Межиров написал, что мой «модернизм» повлиял на многих поэтов младшего и старшего поколения, помог им скрыть истинное лицо… У Рейна вышла наконец книжка. Очень серая и антокольско-передреевская, а сам он воспрял и стал мерзавчиком. Таня Бек — окололитературная бабенка, пишущая мемуары. Усредненность — путь к здоровью и процветанию.

20. 11. 87

…только что получила открытку из Греции. Предположения ваши наивны. Писать по-прежнему трудно. Пользуюсь оказией, чтобы сообщить следующее: если не будет никаких непредвиденностей, 6 декабря прилечу в делегации — Гранин, Кушнер, Искандер, Д. Урнов, В. Голышев. Маршрут: Нью-Йорк, Бостон, Вашингтон, встречи с издателями, редакторами, литературные вечера. Как-то готовиться к этому нет никаких сил, полагаюсь на волю случая и судьбы, ибо жить мне по-прежнему очень трудно, проблемы всё те же, даже намного острей и вульгарней. Я печатаюсь крайне редко и с невероятным трудом; только что у меня вышла книга, которую я пробивала шесть лет. Черносотенная «критика» поносит меня всячески за антирусскость, антипатриотизм и прочие «анти».

Это, конечно, сильно прибавляет мне «популярности», но убавляет жизненные клетки, радости и не приносит особого удовольствия. В прошлом году на Митю в метро напали два бандита 17–18 лет, и он лежал в больнице с сотрясением мозга. Люди, цели и средства у нас всё те же, особенно в литературе. С возрастом их намерения и сорт мыслей не улучшаются, а глухо ожесточаются от желания «добрать своё» и «дооцениться». Теперь лизоблюдство называют «терпимостью», а черносотенство общества «Память» — издержками якобы гласности и демократии. Хорошо — мертвым, и то не всем. Но их, некоторых! сейчас печатают, чтобы нарастить тиражи не раскупаемых в последние годы журналов. Печатают, но с длинными предисловиями, объясняющими их скромное место в великой литературе, где всё поделили и расхватали, и радуются, что публикации мертвых якобы не с ног сшибают и не потрясают до потери сознания. Так что все чувствуют себя вполне прочно в своих нишах.

Я подозреваю, что у вас отношения сложные, нетерпимые и подспудно желчные. В день присуждения N.P. я по просьбе Би-би-си дала очень хорошее интервью, хотя все друзья и нынешние поклонники лауреата чудесным образом именно в этот день и час не оказались дома. На следующий день после интервью со мной никто не здоровался и все опасливо косились. А еще через сутки, уже после «официальных» заявлений и признаний, кое-кто стал поздравлять меня (с чем?!) и благодарить (за что?!).

Поездка эта, если она состоится, очень для меня трудна — лететь трудно, чемодан собирать и «влечь» за собою, в гостинице вживаться, — нет у меня английской (а тем более американской) языковой практики (читаю, но речь безобразно скудная), и мысли об этом мне не в радость…

Все открытки ваши я получаю, но писать трудно. Обнимаю, целую.

23. 12. 87–11. 1. 88 (Огромное письмо, непосредственно после встречи у нас в Нью-Йорке c ней и Фазилем, написанное от руки в два приема, сначала черными, потом синими чернилами, — когда подвернулась оказия. Чем интересно, что Юнна сообщает мне из Москвы о своих американских впечатлениях. Опускаю почти все, связанное с взаимными просьбами.)