Золото гетмана - Виталий Гладкий

Голос ребенка оказал на Калину стимулирующее воздействие. Она встрепенулась, подняла голову, осмотрелась, а затем мигом вскочила на ноги.

– Василий! – вскричала Калина в отчаянии и зарыдала.

Максимка подошел к матери, обнял ее за колени и тесно прижался. Глаза его были мокрыми, но он сдерживал слезы изо всех сил; мальчик знал, что настоящие мужчины не плачут. Так сказал отец, когда дарил ему саблю.

Вдруг Калина перестала плакать. Какая-то новая мысль пришла ей в голову. Она быстро оделась и направилась на конюшню. Там стояли волы и два десятка лошадей. Калина осмотрела каждую, и когда наткнулась на взмыленного жеребчика, ее лицо вдруг закаменело, а в очах появился опасный блеск.

Она вышла во двор и сказала Максимке:

– Сынок, принеси маме свою саблю, – а затем громким голосом позвала: – Все ко мне!

Хуторяне появились как из-под земли. Вскоре Калина оказалась в окружении своих работников.

– Кто сегодня брал Вихря? – спросила Калина, остро глядя на хуторян.

Хуторяне молчали.

– Еще раз спрашиваю: кто ездил на Вихре?!

Опять молчание. Все недоуменно пожимали плечами и отводили глаза под пристальным взглядом хозяйки хутора. Наконец один из казаков, мужик в годах, – видимо, тугодум – неторопливо вынул люльку изо рта и сказал:

– Кто же, как не конюх Григор. Вихрь только его подпускает.

– Григор? – Калина круто обернулась и посмотрела на молодого парубка-волоха, который старался спрятаться за спины хуторян. – Ну-ка, подойди сюда. Живо!

Парубок повиновался. Он пытался изобразить невиновность, но это у него плохо получалось. Волох побледнел. Калинка буквально прожигала его насквозь своими черными глазищами.

– Что у тебя в поясе? – спросила она глухо.

– Н-ничего… Ничего в нем нет.

– Дядьку Гнат и ты, Тимош, посмотрите.

Мужик с люлькой – он был родственником Железняков – и еще один казак бесцеремонно взяли волоха в оборот, и спустя короткое время в руках у дядьки Гната оказался мешочек с монетами. Калина высыпала его содержимое на ладонь, и все увидели, что это серебро.

– Откуда у тебя такие большие деньги? – спросила Калина. – Только не ври!

Парубок вдруг упал на колени и заплакал:

– Простите меня, ясная панна! Простите! Не по своей воле… Сердюки наказали следить, и если появится пан Василий, чтобы я немедленно им сообщил. Они грозили мне разными карами… я боялся! Ночью я взял Вихря и съездил на пост в Бобринец. Это они дали мне деньги. Простите меня, великодушная панна, Христа ради, простите!

– Кары, говоришь, боялся?! – Лицо Калины пылало. – Ты послал моего мужа на верную смерть! Вот тебе кара, умри же, пес смердящий!

Никто не заметил, как в руках Калины оказалась сабля, которую принес Максимка. Короткий замах – и голова предателя раскололась на две половинки как перезревший арбуз. Все невольно ахнули, а семья волоха заплакала, запричитала.

– Бог тебя простит, – сурово сказала Калина. – Заройте где-нибудь эту падаль, – приказала она работникам. – Дядьку Гнат, дайте его семье телегу, лошадей, харчей на дорогу и пусть убираются отсюда на все четыре стороны.

С этими словами она забрала Максимку и скрылась в своей хате. Над мирным хутором словно прошелестели огромные черные крылья беды; где-то вдалеке прогремел гром. Дядька Гнат, который был травником и знахарем (а кто ж не знает, что все знахари – колдуны; поговаривали, что он водил знакомство с разной нечистью), глянул на небо и в страхе перекрестился, будто и впрямь увидел там нечто страшное.

Глава 20

Отец и сын

«Ах, змей подколодный! Ах, сучий сын!» Такие нелестные эпитеты мысленно расточал наказной гетман Полуботок давнему сопернику, миргородскому полковнику Даниле Апостолу.

Гетман сидел, запершись, в своей канцелярии и наливался охлажденной романеей. За окнами уже вечерело, но дневной зной все еще давал о себе знать, и сорочка гетмана была мокрой от пота: лето 1723 года началось с большой засухи. Мухи то и дело заглядывали в серебряный кубок, чтобы и самим испробовать доброго вина, и раздраженный Полуботок со свирепым видом махал руками, как ветряк крыльями, отгоняя назойливых насекомых.

В два часа пополудни прибыл гонец из Петербурга. Он привез гетману тайное послание Меншикова.

Светлейший князь писал, что Данила Апостол проявляет большую активность в борьбе за гетманскую булаву. Полуботок не сомневался в том, что Данила захочет скрестить с ним сабли в битве за малороссийский престол. Однако на стол государю легли и другие бумаги. Их писал не миргородский полковник, но его присутствие за спинами доносителей ощущалось вполне явственно.

Стародубские и любецкие поселенцы послали в Петербург своих челобитников с жалобами на старшину и с просьбой заменить неправедный гетманский суд имперским. В связи с этими жалобами в Сенате забеспокоились и перестали полагаться на Полуботка. Обер-прокурор Скорняков-Писарев писал кабинет-секретарю государя Макарову: «Изволишь старание приложить, чтоб кого в Малороссию его величество приказал отправить для правления гетманского из знатных, понеже от Полуботка правлению надлежащему быть я не надеюсь, ибо он совести худой».

Эту записку Меншиков скопировал для Павла Леонтьевича в точности. Уж непонятно, зачем; наверное, хотел уязвить наказного гетмана, показать ему, что без его поддержки Полуботок – ничто, меньше чем ноль.

«Теперь понятно, – мрачно думал Полуботок, – откуда ветер дует… Мало того, что великоросс Вельяминов воду в Малороссии мутит, так еще и свой, Данила Апостол, подпрягся. Будто не видит, что конец казацким вольностям приходит. К тому же Меншиков несомненно ведет двойную игру – и вашим, и нашим. Он и с Апостолом в дружеских отношениях, и со мной заигрывает, ждет подношений. Падок на мзду светлейший князь, ох, падок… А что там у царя в голове, один бог ведает. Как решит, так и будет, и никакие Меншиковы и прочая ему не посмеют перечить».

Гетман вспомнил указ Петра, который царь дал Сенату в начале 1723 года: «Объявить казакам и прочим служилым малороссиянам, что в малороссийские полки по их желанию определяются полковники из русских, и притом же объявить, что ежели от тех русских полковников будут им какие обиды, то мимо всех доносили бы его величеству, а посылаемым в полковники инструкции сочинять из артикулов воинских, дабы никаких обид под смертною казнью никому не чинили». Этот указ подействовал на старшину как ледяная купель. Как можно?! А наши права, а казацкие свободы?!

Права… Полуботок горько улыбнулся; получилась не улыбка, а скорбная гримаса. Права нужно отстаивать сообща, гуртом, а старшина кто в лес, кто по дрова. Вот и появляются такие инструкции, одну из которых получил при назначении на уряд новый полковник Стародубского полка великоросс Кокошкин.

Гетман порылся в бумагах, лежавших на столе, нашел изрядно помятый листок (полковой писарь, которому немало заплатили за копию, прятал ее в шароварах) и начал читать:

«Так как обыватели малороссийского Стародубского полка несносные обиды и разорение терпели от полковника Журавки и для того били челом, чтоб дать им полковника великороссийского, поэтому в незабытной памяти иметь ему, Кокошкину, эту инструкцию, рассуждая, для чего он послан, а именно чтоб малороссийский народ был свободен от тягостей, которыми угнетали его старшины. Прежние полковники и старшина грабили подчиненных своих, отнимали грунты, леса, мельницы, отягощали сбором питейных и съестных припасов и работали при постройке своих домов, также казаков принуждали из казацкой службы идти к себе в подданство, то ему, Кокошкину, надобно этого бояться как огня и пропитание иметь только с полковых маетностей. Прежние тянули дела в судах, а ему надобно быть праведным, нелицемерным и безволокитным судьею. Надобно удаляться ему от обычной прежних правителей гордости и суровости, поступать с полчанами ласково и снисходительно. Если же он инструкции не исполнит и станет жить по примеру прежних черкасских полковников, то и за малое преступление будет непременно казнен смертию, как преслушатель указа, нарушитель правды и разоритель государства».

Что да, то да, Лукьян Журавка был неправ… Нельзя доводить голоту до белого каления. Кнут – это хорошо, это правильно, народ без строгостей начинает на шею садиться, но и медовый пряник нельзя забывать.

Вот и допрыгался Лукьян… до конфискации всего нажитого. Забыл, что сладкие речи и бочонок горилки из полковничьих погребов на праздники оказывают на сирому гораздо большее влияние, чем любые, самые строгие, указы.

Но зачем все это Апостолу, если он вознамерился принять гетманскую булаву? Или до него не доходит, что своими злокозненными действиями он рушит даже не стены, а фундамент Гетманщины?

Впрочем, на Данилу это похоже… Ведь это Апостол донес Мазепе, что Полуботок-старший находится в сношениях с низложенным Иваном Самойловичем и что он якобы благоприятствует намерениям Самойловича произвести в Малороссии смуту, чтобы самому сделаться гетманом, после чего у Полуботков отобрали маетности, отца лишили полковничьего уряда, и всю семью едва не отправили на каторгу. А могли отца и Павла даже на голову укоротить.