Дело принципа - Денис Викторович Драгунский

кто-то прошел. Дверь была с матовым стеклом. Я увидела лишь какой-то контур. Худая, изящная фигура, но непонятно кто.

— Горничная? — спросила я у мамы, кивнув на дверь. Мама молчала. — Ну, в общем кто-то из слуг?

— Тебе это очень важно? — спросила мама.

— Ну, раз ты так спрашиваешь, значит, очень важно, — сказала я.

— Один молодой человек, — сказала мама.

— Ого! — и я почти неприлично подмигнула.

— Перестань, — сказала мама. — Ему уже восемнадцать лет.

— Ну и что? — засмеялась я. Ведь мама же мне разрешила дерзить, грубить, хамить и говорить неприличные вещи. Ведь это всего лишь упражнение. — Ну и что? Тебе ведь нет сорока.

— Прекрати, — повторила мама. — Очень хороший мальчик. Сирота. Он достоин моего усыновления.

— Ого! — сказала я еще нахальней. — Сюжет для эротического романа в духе господина Шницлера.

— Как тебе будет угодно, — сказала мама. — Ты же у нас болтушка, сочинительница.

— Тогда познакомь нас.

— Со временем, — сказала мама. — Он очень застенчив и, кажется, нездоров. Кашляет. Бывает, так кашляет, что не дает уснуть. — И, отвечая на мой взгляд, уточнила: — Хотя его комната в другом конце квартиры. Но зачем ты вносишь в наш разговор оттенок непристойности?

— Ты знаешь, папа мне тоже говорил, что я бываю непристойной, — сказала я. — Но я не нарочно. Как-то так получается. Я ведь очень приличная девица на самом-то деле. И вполне возможно, что пойду в монастырь. Понимаешь ли, эта девица, которую ты изобразила в непристойном виде с ее любовником, — я постучала рукой по альбому, — вот эта самая наша кухарка Грета Мюллер нагадала мне, что я умру невинной девушкой. То есть у меня есть два выхода — умереть до замужества или пойти в монастырь. Ты, мама, как думаешь? Ну ты подумай и потом мне скажешь. А сейчас скажи, где ты взяла этого мальчика? Кто он? Откуда?

— Дальний родственник, вернее, даже свойственник моей троюродной сестры, — ответила мама, — по итальянской линии. Итальянец. Из хорошего рода, — она даже подняла палец, — из очень, очень хорошего рода. Зовут Габриэль.

— А фамилия? — спросила я. — Ди Савойя? Колонна? Альдобрандини? Боргезе? Или, может быть, Медичи?

— Ты почти угадала, — сказала мама. — Из очень высоко вознесенной семьи, но… Но в жизни бывают всякие «но», и поэтому мы зовем его просто «князь». По-итальянски Principe.

— «Принчипе» значит не только князь, но и вообще государь, — с умным видом уточнила я. — От латинского «принцепс». Первый в списке сенаторов. Так назывались римские императоры начиная с Октавиана Августа.

— Тем лучше, — сказала мама. — Тем более что его предки действительно хозяйничали в нескольких итальянских княжествах. Поэтому прозвище Принчипе ему как раз подходит. Габриэль Принчипе.

— Он говорит по-нашему? — спросила я.

— В совершенстве, — сказала мама. — Проверь сама.

Она подошла к двери, открыла ее и крикнула в коридор:

— Габриэль, я хочу представить тебя молодой графине фон Мерзебург, своей дочери.

— Я не графиня фон Мерзебург, я Тальницки унд фон Мерзебург! — шепотом огрызнулась я.

Но спорить было уже поздно, потому что этот мальчик вошел.

XV

Он был хорошего роста, но не очень высокий. Одет в красивый, хотя заметно поношенный, утренний костюм. Узкие светлые брюки, темный, тоже узкий пиджак и светлая рубашка. Шея повязана платком. Папа мне говорил, когда мы с ним обсуждали его лучшего друга — того самого, родовитого, но обедневшего, у которого был сын, толстый глупый мальчик, — папа мне говорил, что дорогой костюм, даже сильно ношенный, остается дорогим. Поэтому небогатые, но хорошо воспитанные господа предпочитают иметь немного костюмов, но пошитых из дорогого сукна у хорошего мастера. И в этом их отличие от мелких франтиков, которые заказывают себе две дюжины костюмов из простенькой ткани модного цвета, у какого-то «сранекрояча». Папа специально употребил это грубое простонародное слово. Означает: быстрый, дешевый и очень плохой портной.

На этом мальчике был правильный костюм, ношеный, но хороший. Надеюсь, что не с чужого плеча. А впрочем, если и с чужого, то что тут страшного? Может быть, ему старший брат дал или дядя, такой же обедневший, но гордый итальянский князь.

Я дернула сама себя за язык, то есть не за язык, а за то место, которым я думала в голове. За мысленный язык, так сказать. «Экая я вдруг стала снисходительная и все на свете понимающая, — подумала я. — Я, которая готова была отвернуться от человека в оперном буфете, потому что у него чуточку лоснился пиджак. Наверное, — подумала я, — мне этот мальчик понравился».

Может быть, даже в первый раз за всю мою жизнь.

Мне никогда, нет, честное слово, никогда не нравились молодые люди, мои ровесники или чуть постарше. Я могла любоваться красивыми стариками, элегантными или величественными. Или изящными и остроумными мужчинами средних лет. Даже, представьте себе, нашим силачом Игнатием и вообще деревенскими мужиками, когда они косили траву или перетаскивали бревна. У них были такие могучие спины, и так красиво перекатывались мускулы на их ручищах, когда они от жары сбрасывали куртки и оставались голыми до пояса! Но, разумеется, это было все не то. Ах, совершенно не то. Но здесь, наверно, в первый раз вдруг появилось что-то «то».

Мальчик между тем стоял выжидательно, но вместе с тем непринужденно, ожидая, очевидно, что скажет моя мама. Ведь она обещала его представить своей дочери, то есть мне. И вот он ждал, когда она скажет необходимые слова. А пока стоял, не переминаясь с ноги на ногу, но и не навытяжку. Это умение спокойно стоять явно обличало в нем человека хорошей крови и хорошего воспитания. Я рассматривала его. У него были большие, довольно широко расставленные глаза на смуглом лице, чуть широковатая переносица и небольшие, слегка оттопыренные уши. Но этого почти не было заметно, потому что у него была густая черная шевелюра, аккуратно подстриженная и уложенная. Лицо было задумчивое, и в глазах было что-то болезненное. Как будто он только что думал о чем-то неприятном, трудном, беспокоящем, но вот сейчас пытается избавиться от этих мыслей, чтобы начать светскую беседу.

— Рекомендую тебе, — сказала мама, — мой молодой друг князь Габриэль. — Я протянула ему руку. — Моя дочь, — сказала мама, — Адальберта-Станислава.

Я тут же подхватила и продолжила:

— Тальницки унд фон Мерзебург.

Мальчик, почему-то я в уме назвала его мальчиком (видно было, что ему самое большое двадцать лет), взял мою руку, склонил голову и прикоснулся к моим пальцам сухими горячими губами. Не поцеловал, конечно, просто прикоснулся.

— Buon giorno, principe [10], — сказала я.

— Buon giorno, — ответил он, улыбнулся и продолжил уже по-нашему: — Но давайте