Книга воспоминаний - Надаш Петер

И как это бывает при всякой значительной и решающей встрече, первый момент, когда мы вдруг замечаем неожиданное присутствие другого, остается самым малозначительным, можно сказать, незаметным моментом, нет, конечно же, не случайным! ведь друг в друге впоследствии себя познают существа, созданные друг для друга и сведенные вместе богами; однако мы в этом случае замечаем в другом себя, и ничто нас не вынуждает, как мы привыкли в наших обычных повседневных связях, выходить, как бы выглядывать за пределы себя, нарушать из-за присутствия другой личности собственные границы, нет, две личности в данном случае могут проникнуть друг в друга целиком, нетронутыми, как будто никаких границ вовсе нет, хотя они, несомненно, имеются, и совершенно четкие! и позднее, оглядываясь назад на это мгновенье, оказавшееся столь значительным, у нас действительно возникает чувство, что тогда, как ни странно, мы его не заметили, совсем не заметили самого для нас важного, хотя это нам только кажется; и приблизительно так все произошло и в этом божественном случае, Гермафродит просто наблюдал за водой, и причесывающаяся в водном зеркале Салмакида была для него не чем иным, как одним из свойств этой бесконечно влекущей его водной глади, можно сказать, одной из ее деталей, которую он, разумеется, видел, но сколько всего другого еще отражалось в этой воде: небо, камни, белизна медленно проплывающих облаков, заросли осоки, Салмакиде же, наблюдавшей только свое лицо и беспрестанно причесываемые волосы, казалось как бы совершенно посторонним обстоятельством, что, кроме собственного лица, цвета своей обнаженной руки и сверкающего гребня, она видит в зеркале озерца еще серебристый блеск лениво помахивающих своими плавниками рыбок, золотистые складки песка на дне, поэтому для нее появившееся на воде отражение Гермафродита означало не больше, чем, например, водяной паук, который, едва касаясь воды своими длинными лапками и рассекая мелкие волны, проплыл по ее лицу; Гермафродит в тот момент ни о чем не думал, он был печален, бесконечно печален, печален так же, как и всегда, а печаль неизменно мешает думать о вещах в их подробностях; дело в том, что природа не только целиком наделила его одного тем, чем наделяет нас лишь по отдельности, она наделило его в придачу еще и желаниями, однако он ничего не знал о тех возвышенных и захватывающих играх, которые можно использовать для утоления этих желаний, ведь любое его желание сразу оказывалось у цели, то есть можно сказать, что природа отказала ему в банальном удовлетворении, ибо сам он был воплощенным удовлетворением природы, и отсюда эта его печаль, та бесконечная печаль, которая утвердила меня в мысли, что на репродукции я вижу, конечно же, не Гермеса и не Пана, которые были, как известно, боги веселые и необузданные, да и для Аполлона грусть не являлась характерной чертой, ибо хотя он с одинаковой страстью увлекался богинями и юными богами, нимфами и обычными пастушонками, мы не знаем о том, чтобы он как-то затруднялся сливаться своим существом с этим разнополым миром, нет, печаль – это несомненное свойство Гермафродита, его исключительное качество, решил я, представив его стоящим в этот великий момент, когда изумленная Салмакида, не отрывая взгляда от собственного отражения, опустила гребень; они все еще не смотрят друг на друга, хотя видят друг друга, и вдруг Салмакиде приходит в голову мысль, которая в более поздних рассказах станет источником множества заблуждений: что она видит Эроса, что это его очаровательный лик, словно водяной паук своими шустрыми лапками, наползает сейчас на ее лицо, а поскольку она нимфа, весьма почитающая авторитеты, своего рода античный «синий чулок», то она тут же в него влюбляется, но не так уж в конце концов и важно, что и как получилось в момент, когда отражения двух лиц совпали, глаза с глазами, нос с носом, уста с устами, лоб со лбом, и когда печальный Гермафродит вдруг почувствовал то, чего еще никогда не чувствовал, что из груди его рвется божественный вопль! он чувствует все, что чувствует смертный, переходя из себя в другого, вы только это представьте! когда все вокруг неподвижно, и вдруг ураган, гром, гроза, грохот падающих в море скал, представьте это себе! каково может быть наслаждение, когда целостный бог вырывается из своих границ, ведь Салмакида теряет в это мгновенье свое отражение, Гермафродит же теряет воду, то есть оба теряют то, для владения чем были созданы, так что нет ничего удивительного и в том, что они не способны обыкновенным, как у нас смертных, образом остаться друг в друге, пусть даже легенда и повествует нам об их совершенном любовном слиянии.

Однако когда я, добравшись до этого места, попытался подвести для себя некоторые итоги и понять, что я знаю и чего не знаю об этом таинственном и прекрасном юноше, который, глядя поверх плеча Дриопы, с вожделением на кого-то смотрит, в то время как Салмакида наблюдает за ним глазами, полными той же тоски, то я понял, что ни один из них никогда не добьется желанного, и воскликнул: о боги! тогда для чего же все это нужно? если вообще позволительно задавать вам столь идиотские вопросы? ибо я ощущал, что запутался в собственных чувствах точно так же, как эти фигуры на фреске, не знающие, что делать с самими собой и друг с другом; во взгляде Салмакиды я напрямую, безо всяких претенциозных художественных домыслов, узнал взгляд Хелены, моей невесты, то, как она смотрит на меня с вожделением, грустью и пониманием, с желанием впитать, поглотить каждый мой жест и каждую мысль, в то время как я, обреченный и проклятый, неспособный любить, как бы я ни любил ее, подобно этому юноше, хоть я, к сожалению, не сравним с ним по красоте, гляжу вовсе не на нее и вовсе не благодарен ей за ее любовь, напротив, она меня явно отталкивает, вызывает во мне неприязнь, отвращение, словом, я смотрю на кого-то другого, разумеется, на другого! и этот другой, если позволить себе столь выспреннее заявление, волнует меня больше ее ощутимой любви не потому, что способен предоставить мне какое-то теплое семейное гнездышко, а потому, что он обещает увести меня в самую гущу моих инстинктов, в лесные дебри, в ад, к диким зверям, в неизвестность, которая всегда кажется мне более важной, чем то, что известно, предвидимо, обозримо; но размышляя над этим сумбуром чувств в себе, я мог вспомнить и о другой, так же грубо и непосредственно связанной с моей жизнью историей, да к черту уж эти античные сказки! я мог вспомнить об одной ароматной женщине, чье имя ради защиты ее репутации не буду здесь раскрывать, о женщине, которая, вопреки моей воле, отчаянию и почти всем желаниям, стояла в центре моей тайной жизни, стояла так мощно, красиво и беспощадно, как принято на модных псевдоантичных картинках изображать Фортуну, но скорее она чем-то напоминала Дриопу, так вот, именно она была той женщиной, которая не могла ответить на мою любовь с той страстью, которой пылал к ней я, поскольку сама была влюблена столь же страстно в другого мужчину, коего я, с намерением несколько затуманить дело, называю в своих готовящихся мемуарах отеческим другом и вывожу под именем Клауса Динстенвега, скрывая его настоящее имя хотя бы уже потому, что непременно хочу рассказать о том, что он, в свою очередь, несмотря на все ее притязания, был страстно влюблен не в ту женщину, которую так любил я, а обожал, буквально преследовал своей безумной любовью меня, и если порою случалось, что он все-таки уступал горячим желаниям женщины, то делал это лишь для того, чтобы почувствовать нечто от той любви, которую испытывал к ней я, чтобы, так сказать, заменить меня, приобщиться к чему-то, в чем я ему отказал, то есть в женщине он любил меня, в то время как я, чтобы хоть как-то удержать ее, вынужден был любить его хотя бы как друга, как отца и благодаря этому иметь возможность почувствовать, каким мне следовало бы стать, чтобы женщина та любила только меня; история эта связана с моей ранней молодостью, мы впутались в нее, когда после ужасного поступка моего отца и последовавшего затем его самоубийства я переехал в Берлин, но чуть позже случилась новая ужасающая трагедия, которая если и не вычеркнула окончательно из моей памяти, но все же закрыла эту историю между нами троими; и тогда, поскольку мне не хватило ни сил, ни смелости умереть, мне пришлось начать жизнь сначала, но какой же пустой и бессмысленной, по-бюргерски трезвой и мелочно лживой была эта новая жизнь! и я думал уже: быть может, история эта была тем крайним состоянием внутреннего хаоса, той кошмарной судорогой невозможности, когда человек подходит ближе всего к тому, что в нем есть божественного? значит, только в трагедии? – спрашивал я себя, но в таком случае к чему эти горы ненужного материала, все эти заметки, идеи, бумаги и мысли, ведь после трагедии остается уповать лишь на мудрость богов, но мы сами отнюдь не боги, и, следовательно, я не только не в силах ответить, кто этот юноша на моей репродукции, но не могу даже знать, почему меня это интересует; как возможно проникнуть туда, куда могут проникнуть только они!