Мифы классической древности - Г. Штоль

Обрадованный роковым даром, удалился фригийский Царь и стал испытывать, верно ли обещание бога. Отломил он густолиственную дубовую ветвь, и – трудно поверить! – в руке у него очутилась ветвь золотая. Поднял с земли он камень, и камень стал золотом. Яблоком Гесперид казалось всякое яблоко, какое срывал он в саду; в золотой поток превращалась вода, которой умывал он руки. И не ждал Мидас такого счастья. Полный радости, повелевает он приготовить себе пышный обед. Вкусными мясными блюдами, белым хлебом и ароматным вином уставляют трапезу слуги. Но лишь только хочет Мидас поднести ко рту кусок хлеба, как он мгновенно превращается в твердое золото. То же превращение и с мясом. Смешивает Мидас вино с водой, и во рту его смесь эта превращается в золотую жидкость. Ужаснулся Мидас; не ждал он такого горя. Богач и вместе жалкий бедняк, хочет он бежать от своего богатства, которого домогался так сильно. Не может он утолить своего голода; жгучая жажда томит его: противное золото карает – и за дело – безумца царя. И простирает он руки к небу и взывает к Дионису-богу: "Отец Дионис, прости мне: согрешил я пред тобою. Сжалься, молю тебя, надо мной, избавь меня от этого бедственного блеска". Исполнил благодушный бог мольбу раскаявшегося безумца и взял губительный подарок. "А чтобы не осталось на тебе и следа желанного тобою золота, ступай к реке Пактол, что течет у Сард, и по берегу дойди до самого ее истока. Там, где сильнее клокочет быстрый поток, погрузи голову свою в пенистые волны, омой тело свое и смой прегрешение". Исполнил царь Вакхово слово и лишился он златотворной силы, сообщив ее реке. С того времени воды Пактола несут с собой блестящий золотой песок и обильно осаждают его на близлежащих лугах.

С тех пор возненавидел Мидас богатство, зажил просто и умеренно; часто бродил по лесам и лугам и стал ревностным чтителем Пана, бога лесов и полей. Но как и прежде недалек был он разумом, то и еще раз, благодаря неразумию, получил он подарок, с которым не разлучался уже до самой смерти. Пан, разыгрывавший на Тмоле перед нимфами свои веселые песни, дерзнул состязаться в музыке с Аполлоном. Тмол, бог горы, избранный обоими соперниками судьей, сел на своем почетном месте; вокруг него, желая слушать игру, стали нимфы и другие божества той местности, а также и Мидас-царь. Начал бог Пан играть на своей флейте, и с наслаждением внимал Мидас его варварским звукам. Потом выступил соперник его Аполлон, увенчанный парнасским лавром, облеченный в прекрасную толарию. В левой руке держал он блистающую слоновой костью и драгоценными камнями кифару, а в правой – плектрон. Искусной рукой так дивно забряцал он на кифаре, что, очарованный сладкими ее звуками, не задумался Тмол провозгласить за ним победу. Все слушатели и слушательницы согласились с его приговором. Один Мидас не одобрил судью и назвал его несправедливым. Разгневался бог Аполлон на неразумное слово царя: не хотел он допустить, чтобы глупые уши его имели вид ушей человека. Он вытянул их в длину, одел серой шерстью, дал им гибкость и удобоподвижность. И навсегда на человеческом теле Мидаса остались ослиные уши. Устыдился царь нового украшения и бережно прикрыл его пурпурной чалмой. Лишь от одного слуги своего, стригшего ему волосы и бороду, не мог царь скрыть своего украшения; но и ему строго запретил он разглашать тайну. Болтливый брадобрей не мог, однако, сберечь эту тяжелую тайну и, не осмеливаясь сообщить ее людям, удалился он к соседней реке, выкопал в земле ямку, шепнул в нее: "У царя Мидаса ослиные уши", – и бережно закопал ту ямку. Не много прошло времени, и на том месте, где погребена была тайна, разросся густой камыш, и при каждом дуновении ветра одна тростинка шепчет другой: "У царя Мидаса ослиные уши". Так и люди узнали про тайну цареву.

(Овидий. Метаморфозы. XI, 40-74)

Юный трахинский царь, сын утренней звезды Эосфора Кеикс, устрашенный зловещими событиями и предзнаменованиями, хотел отправиться к оракулу Аполлона в Кларос, чтобы узнать, чего ждать ему в будущем. К такому дальнему оракулу решился отправиться Кеикс потому, что горный путь из Трахины в Дельфы был заперт флегийским царем Форбасом. Но прежде чем собрался царь в дорогу, сообщил он о своем желании юной супруге своей Алкионе, дочери бога ветров Эола. Ужас объял Алкиону, когда услышала она о намерении мужа; побледнела как смерть и залилась горькими слезами; когда несколько успокоилась от слез и рыданий, так говорила супругу: "Чем провинилась я пред тобой, мой бесценный, отчего отвращается от меня твое сердце? Где же та забота обо мне, которую сохранял ты прежде? Теперь уже можешь ты быть вдали от твоей Алкионы? Тебе приятно совершить далекое путешествие: издали тебе я милее. Хоть бы путь сухой предстоял тебе, – тогда скорбью, не страхом томилась бы я. Теперь же море страшит меня и его мрачные пучины. Недавно видела я на берегу доски разбитого бурей корабля, а как часто на надгробных камнях приходилось мне читать имена несчастных, потонувших в море. Не рассчитывай на свое родство с Эолом, властвующим над ветрами: когда разбушуются бурные ветры и овладеют морем, нет им тогда преград, и море, и суша пред ними бессильны. Чем больше знаю их – а в доме отца моего, в девицах, их я часто видала, – тем больше боюсь их. Но если уже не тронется мольбой моей твое сердце, если твердо решился ты плыть, возьми и меня с собой. Разделим вместе, что рок пошлет нам: мне же ничего не пошлет он мучительнее страданий, которые испытываю теперь".

Так говорила она, и тронули Кеикса рыдания супруги. Но как решиться ему подвергнуть милую опасностям столь далекого плавания? Отменить же задуманного Кеикс не хочет, и вот старается он утешить взволнованную душу супруги, – все напрасно! Только тогда несколько успокоилась она, когда торжественно обещал ей супруг возвратиться прежде, чем дважды обновится луна. Немедленно спущен был в море и снаряжен корабль. Содрогнулась при виде его Алкиона, точно предчувствовала тяжкое горе. Полная страха, обливаясь горючими слезами, удерживает она отплывающего супруга: не хочет она разлучаться с ним ни на мгновение. Когда наконец освободился Кеикс из ее объятий, грустно промолвила Алкиона милому: "Прости!" – без чувств упала она на землю. Кеикс хотел еще помедлить с отплытием, но дружно ударили уже юноши, спутники его, в весла, и быстро понесся корабль в открытое море. Устремила Алкиона омоченные слезами очи свои в ту сторону, куда направился ее милый, и видит: стоит он на корме корабельной и рукой посылает ей прощальные поцелуи; жаркими поцелуями отвечает и ему Алкиона. Все дальше и дальше отплывает корабль, нельзя уже различить лица Кеиксова; но все еще взором следит Алкиона за удаляющимся кораблем. Наконец скрылся из виду даже белый парус. В отчаянии возвращается Алкиона домой и, рыдая, бросается на свое ложе.

Быстро – благодаря могучим гребцам – очутился корабль в открытом море. Подул легкий ветерок, гребцы сложили весла и распустили парус. Ясно было небо; дул попутный ветер, легко и весело бежал корабль по слегка взволнованному морю. Наступал вечер, пловцы достигли уже почти половины дороги, как с юга подул бурный ветер и вспенилось мрачное море. "Райны долой! Паруса плотнее привязывай к райне!" – воскликнул кормчий, но за шумом волн и ревом бури никто не слыхал его приказаний; каждый распоряжался по-своему. Кто складывал весла, кто затыкал весельные отверстия, а кто срывал парус с мачты. Иные поспешно выливали воду из корабля, иные хватались за райны. А буря становится страшней и страшней. Со всех сторон подымаются сильные ветры, неистово борются они друг с другом и взрывают гневное море. Оробел сам кормчий и не знал уже, что ему делать, что приказывать, что запрещать: в такой тяжкой беде потеряешь всякое искусство. Громко вопят пловцы, скрипят канаты, со страшным шумом сталкиваются волны, грохочет грозное небо. Высоко подымаются пенистые волны, будто хотят они достигнуть неба и обрызгать мрачные облака. То опускаются они вглубь, до дна морского и, унося оттуда златожелтый песок, сами блистают золотом; то кажутся мрачнее вод подземного Стикса. И трахинский корабль то будто погружается в бездны тартара, то, охваченный мощными волнами, подбрасывается ими к высокому небу. Часто от удара волн трещат бока корабля и так сильно, как медный таран или стенобитный камень громит разрушающуюся твердыню. Уже расшатываются клинья, показываются трещины и открывают путь роковым водам. Ливнями льет дождь из разреженных туч: будто хочет небо всей массой своей погрузиться в море, а море, громоздя волну на волну, силится достигнуть небесных высот. Обильным потоком льется вода с парусов, и в одну массу сливаются небесные воды с морскими. Не видать звезд на небе эфирном, буря усилила еще более ночную тьму. Лишь там и сям рассекают воздух блестящие молнии и ярким светом своим обливают прозрачные волны. Вода проникла уже внутрь корабля. Как мужественный воин, не раз уже пытавшийся взобраться на стену осажденного города, наконец, воодушевленный надеждой на победу и томимый жаждой славы, один из целых тысяч взбирается на стену – так яростно устремляется на корабль девятый вал и до тех пор не перестает громить его, пока не уступит ему усталое судно. Водой наполнилась уже почти вся полость корабля. Задрожали от страха путешественники: такой ужас царствует в осажденном городе, когда часть вражьего войска подкапывает извне стены, а другая уже ворвалась в город. Никакое искусство не может теперь спасти несчастных; всякая новая волна грозит новой бедой. Упали духом пловцы: кто из них плачет, кто простирает к небу руки, произносит обеты и напрасно молит богов о спасении. Иные стоят в изумлении, как бы оцепенелые, иные завидуют тем, кого ждет спокойная смерть, иные думают о братьях и отце, о жене и детях, и всякий о том, что всего дороже ему на родине. Об одной Алкионе думает Кеикс: лишь ее имя призывает он, и хоть к Алкионе одной он стремится, – все же рад, что она далеко. Хотел бы Кеикс взглянуть на берега своей родины, да не знает, в какой стороне родина: так бушует бурное море, так непроглядна беззвездная ночь. Ветром уже сломало мачту, сломило руль: высоко поднявшись, горделиво смотрит на свою добычу торжествующая волна и, точно Афон или Пипд, брошенный в открытое море, падает она и тяжестью своей погружает корабль в глубину. С ним погружается в воду часть экипажа и гибнет. Остальные, желая спастись, хватаются за обломки киля. Рукой, державшей скипетр, Кеикс держится за последние рассеянные обломки корабля и напрасно взывает о помощи к отцу и к тестю. Но чаще всего на устах у несчастного пловца имя Алкионы. О ней думает он, ее призывает, к ней желает быть принесенным волной, когда постигнет его неминуемая гибель, ее руками хочет быть погребен. Алкиону призывает Кеикс, пока позволяют ему напирающие на него волны, и даже поглощенный волнами шепчет он ее имя. Эосфор, отец Кеикса, в ту ночь не показывался из мрака. Нельзя ему было сойти с неба высокого, и вот в густых облаках скрыл он лицо свое.