Повести о прозе. Размышления и разборы - Виктор Шкловский

В описание попало прозаическое, научное слово — ландшафт. Украинский пейзаж романтичен, но деревья названы точно, именно те, которые цветут на Украине в мае. Это Полтавщина.

«Вечера на хуторе близ Диканьки», кроме одного рассказа, все фантастичны, но фантастичность все время опровергнута и поддержана ироническим реальным комментарием: русалка устраивает счастье влюбленного парубка, волшебным образом создав письмо, приказывающее повенчать Левко с любимой, а по селу все время бродит и бормочет свое и никак не может найти свою реальную хату реальный пьяный украинец.

Черт крадет месяц, но сам черт и его ухватки похожи на паныча, и такой черт может дать рекомендательное письмо и сам поехать в Петербург — то ли по своим делам, то ли устраивать дела влюбленного кузнеца.

Фантастика Гоголя поддерживается этнографией и географией, она как бы мерцает. Мы в нее не верим, но не всегда замечаем разницу между реальным и фантастичным; даже можно сказать так, что фантастическое обманывает нас и заставляет верить в ту жизнь украинских крестьян, недавних казаков, которые после Екатерины жили на хуторе близ Диканьки не так, как это описано в «Вечерах».

Фантастика придает кажущуюся реальность нереальному рассказу об обычном.

Рассказчик — грамотный человек, немного знающий о литературе, его сказки кто-то напечатал, его даже не надувают в журналах.

Во всяком случае, в этом фантастическом мире очень реально едят: это Гоголь вспоминает об украинской сытости.

Ландшафту Гоголь придает иное значение, чем Пушкин. У Пушкина в «Полтаве» украинская ночь почти ремарка; для Гоголя это ландшафт родины и попытка научно ее познать.

В 1829 году Гоголь написал статью «Мысли о географии». География для него — наука о ландшафте. Он писал:

«При изображении каждого города непременно должно означить резко его местоположение: подымается ли он на горе, опрокинут ли вниз…»

Дальше Гоголь пишет: «Преподаватель обязан исторгнуть из обширного материала все, что бросает на город отличие и отменяет его от множества других»[78].

Ландшафт «Страшной мести» перерастает границы видения и напоминает географическую карту.

«За Киевом показалось неслыханное чудо. Все паны и гетманы собирались дивиться сему чуду: вдруг стало видимо Далеко во все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море. Бывалые люди узнали и Крым, горою подымавшийся из моря, и болотный Сиваш. По левую руку видна была земля Галичская.

— А то что такое? — допрашивал собравшийся народ старых людей, указывая на далеко мерещившиеся на небе и больше похожие на облака серые и белые верхи.

— То Карпатские горы! — говорили старые люди: — меж ними есть такие, с которых век не сходит снег, а тучи пристают и ночуют там».

Ландшафт у Гоголя географичен, он гиперболично противопоставлен быту, он как бы суд над бытом и в то же время находится с ним в сложных сцеплениях.

Сцепления, взаимосвязь событий лежат в основе художественного выражения.

Писатель пользуется существующими словами и уже созданными литературными формами.

Сочетание этих элементов может приобретать привычный характер.

Материал, избираемый в новеллы, часто выбирается по принципу необычайности-занятности. Но в силу отбора и в результате отбора отобранным может оказаться похоже-необычайное.

Из общего потока жизни избирались и закреплялись моменты противоречивости. Выявляли и тот смысл их, который реально существует, но не совпадает с обычным осмыслением повседневной жизни; с тем «здравым смыслом», который представляет собою кодекс предрассудков.

Существует и условная литература, как в рассказе Уэллса существовала или мечталась существующей зеленая калитка.

Открывали, как калитку, обложку книги и попадали в иной сад, иной мир, в котором все было в ином отборе, в иной композиции.

Условно говоря — это калитка романтизма, но в произведении за калиткой обычно находится выдуманный для отдыха мир.

Гоголь через эту калитку вводил читателя в мир насилия, унижения.

Методы романтизма им как бы опрокидывались. На современников иногда поэтому произведения Гоголя производили впечатление недоконченных, неверно построенных.

Жизнь молодого провинциала, несмотря на странность его характера, устраивалась; он умел все использовать, он недаром ходил в классы Академии художеств, здесь учениками были офицеры, чиновники и просто мастеровые.

В письмах к матери Гоголь хвастался, что среди его сотоварищей есть статский и даже действительный статский советник. Это были те классы, которые позднее посещал молодой офицер Финляндского полка Павел Федотов.

Гоголь получил здесь некоторые навыки в рисовании, знание быта художников и свой угол зрения в искусстве живописи: живопись помогла ему понимать общие законы искусства. Ученики Академии художеств бредили обновленной, как бы одомашненной античностью, открытой в Помпее. Они рисовали антиков, исходя в рисунке из канона, обогащая общее частным: натурщик не был основой, он давал ракурс и некоторые черты частного случая действительности; основной действительностью считался канон.

Чиновничья карьера совсем не вышла, она свелась к поискам места. В департаменте Гоголь не занял места даже за последним столом. Но он увидел с этого места департамент в натуре.

Позднее профессура тоже не удалась, но дала некоторую широту научных знаний.

В литературе он начал с непошедших переводов, потом появился в маленьком журнале со странной подписью — 0000. Потом его начали снисходительно похваливать и даже удивляться дарованию провинциала.

Гоголь, ища заработка и знакомств, занимался в Павловске с дефективным сыном Васильчиковых; здесь он читал в кругу, как говорил В. А. Соллогуб, «среди тамошних старушек», свои первые произведения. В это время Гоголю удалось познакомиться с Жуковским и Пушкиным, живущими в Царском Селе.

Письма Гоголя как будто не он писал, а составлял какой-то его герой: они многословны, приблизительны, очень фантастичны. Простим ему это за то, что он утешал мать, радовал ее и рассказывал про мир, каким он должен открыться для ее сына.

Надо учитывать и то, что письма тогда передавались из рук в руки: их читали как литературное произведение… К Гоголю стали обращаться соседи по имению с просьбами помочь в Питере знакомым в их тяжбах.

Хлопотать о других ему было некогда. Он хлопотал о себе, но писал не для себя. Вот что в царской России писал про «Миргород» академик Тихонравов, внимательнейший читатель Гоголя: «В этом сборнике, служащем продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки», только один рассказ берет содержание из фантастического мира — «Вий». Но даже и в этой повести, богатой художественными картинами малороссийской жизни, из-под пера молодого автора вылились следующие строки: «Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно мучиться, как будто бы вдруг среди бешеного вихря веселия и закружившейся толпы кто-нибудь запел песню об угнетенном народе»[79].

Упоминание об «угнетенном народе» в цензурном издании исчезло.

В «Арабесках» Гоголь писал в статье «Скульптура, живопись и музыка»; «О, будь же нашим хранителем, спасителем, музыка! Не оставляй нас! буди чаще наши меркантильные души! ударяй резче своими звуками по дремлющим нашим чувствам! Волнуй, разрывай их и гони, хотя на мгновение, этот холодно-ужасный эгоизм, силящийся овладеть нашим миром. Пусть, при могущественном ударе смычка твоего, смятенная душа грабителя почувствует, хотя на миг, угрызение совести, спекулятор растеряет свои расчеты, бесстыдство и наглость невольно выронит слезу перед созданием таланта»[80].

Об этой музыке вспоминал Блок в год Октябрьской революции.

О годах написания «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Миргорода» Гоголь вспоминал как о годах безудержной веселости и тоски. В «Авторской исповеди» он не вспомнил, что это были годы грозной вьюги вдохновения.

Это были годы работы — ежедневной необходимости заработка; это были годы разочарования и учения, и в результате Гоголь узнал гораздо больше, чем то, что ему дало учение в Нежинской гимназии.

Гоголь вживается в Петербург, но все еще боится города. Он пишет зимой о лете в Петербурге с размеренным ужасом, с ужасом поэтическим: «…когда столица пуста и мертва, как могила, когда почти живой души не остается в обширных улицах, когда громады домов с вечно раскаленными крышами одни только кидаются в глаза…»[81]

Письмо написано в феврале 1830 года, и до лета самое меньшее три месяца.

Но постепенно укрепляется положение. Гоголь через Васильчиковых познакомился с Пушкиным. Он становится наивным, хвастливым, как мальчик: дает матери пушкинский адрес для писем.