Ищущий во мраке (СИ) - Костяной Богдан

Мы слились в поцелуе. И в этот момент, я выстрелил ей в сердце, не дав и секунды на осознание. Чтобы она не почувствовала ни страха, ни боли.

Встав с пола, я вложил букет из трёх цветков ей в руки. Казалось, она и не умерла, а просто спит.

Последняя крупица жизни умерла во мне. Но мысль о том, чтобы поднести пистолет к виску и застрелиться следом я отверг. «В память об отце, матери, Олли и тебе, любовь моя, я проживу жизнь достойно и с великой скорбью в сердце, но не сдамся!»

Последнее воспоминание

Я простоял над телом Руты несколько часов, как заворожённый. Не мог поверить, что прощаюсь с ней.

Слёз не было. Только сухая боль без привкуса надежды на то, что она прекратится.

«Не прекратится», – сказал я себе, и встал с окровавленного пола ванной.

Взяв простыню, я завернул в неё Руту и подумал о том, чтобы вызвать могильщиков. Для этого, нужно было выйти на улицу, к ближайшему телеграфу.

– Ну, конечно, – лишь дойдя до него, я вспомнил, что у меня в кармане ни гроша.

Пришлось идти пешком через весь город. Я не сразу заметил, но хотя я и пришёл домой ранним утром, когда Великое Светило ещё не взошло, на улице было по-прежнему темно.

А к тому моменту, как я добрался до конторы могильщика, на улице и вовсе стало ничего не видно без лампы или факела. Люди стали выходить из домов в поисках света О.

– Затмение? Не похоже!

– Что с луной? Два затмения одновременно?!

Я остановился посреди улицы и вздохнул, глядя на ночное небо с кольцом света в виде полой луны.

«Этому миру конец».

Не помню, что было дальше. Естественно, из-за потрясения в обществе никакого могильщика я не нашёл. Пришлось относить Руту на кладбище и хоронить самому.

Притащив небольшой камень, килограмм тридцать, я нацарапал на нём другим камнем имя и годы жизни. Оттуда, весь в грязи, я и отправился в институт, где выказал желание присоединиться к ордену мракоборцев.

«Мракоборцы. Мда, вот теперь название отражает всю суть», – подумал я после того, как две недели пробыл в палате и, наконец, посмотрел в зеркало.

Мои глаза из зелёных стали серыми, рыжие волосы практически побелели.

Никто так до сих пор и не знал, почему свет исчез, но то, что он никогда не вернётся – понимали многие. Вновь началась паника среди людей, ребром встал вопрос мародёрства и грабежей. Показательные казни стали менее эффективными.

В момент, когда я стал полноправным членом ордена, мы были вынуждены воевать на два фронта: защищать людей от еретиков и от них самих.

Впрочем, меня интересовало только уничтожение серой гнили, и я бросался в бой первым. Меня научили верховой езде и стрельбе на скаку.

Что интересно, я был самым молодым среди боевых братьев. Большинство примкнули к ордену ради денег, когда они ещё имели хоть какую-то ценность.

Предводитель наш, Генрих Руффор, был здоровским дядькой, и за спинами подчинённых не прятался. Я имел честь воевать с ним плечом к плечу.

Прошло сначала пять, затем десять лет. Людей становилось меньше, они вымирали. Поля всё ещё давали свои всходы, но их некому было обрабатывать и урожай был не велик. Церковь едва справлялась с ролью опиума для народа. Бунты вспыхивали то тут, то там.

Но для меня мало, что изменилось, кроме длины волос.

Я продолжал участвовать в набегах на еретиков и перебил сотни, если не тысячи этих бездумных тварей. Иной раз, мои боевые товарищи сами теряли рассудок, и я немедля оказывал им последнюю услугу, вынося мозги из верных револьверов Ольгерда.

Наши ряды становились меньше. Во всех городах, где ещё сохранилась цивилизация, от силы, было пятьсот-шестьсот мракоборцев, на момент моего вступления в орден.

Через пятнадцать лет нас осталось ровно триста пятьдесят. Желающих вступать в наши ряды было не столь много, ведь дополнительной пайки или каких-либо привилегий мы больше не получали. Все, кто остался в рядах боевых братьев, на тот момент, были идеалистами, верившими в то, что заразу можно побороть.

В то время, как еретиков становилось всё больше. Орды прокажённых стекались к островкам цивилизации из соседних стран. Мы практически перестали совершать вылазки и ушли в оборону.

Жители городов и деревень, не желавшие пополнять наши ряды или хотя бы помогать провиантом, были вынуждены вставать под ружьё, только уже без иммунитета к серой гнили.

Конечно, многие молодые люди таки опомнились. На двадцать первый год, с момента, как погас свет, наши ряды пополнились почти полутора тысячами новобранцев, но больше половины пригодных территорий были утеряны, а их жители обратились в чудовищ.

Нам едва удавалось наскрести пороха для патронов. Но проблема была ещё и в другом: мракоборцы были иммунными к серой гнили, но это не делало их бессмертными.

Я и сам не заметил, как мне исполнилось сорок семь лет. Большинство наших ветеранов находились на шестом десятке, а досточтимому Генриху Руффору и вовсе исполнился семьдесят один год.

Стариков, к числу которых я теперь тоже относился, попросту не хватало для науськивания молодого поколения. Оттого потери среди новичков достигали не одной десятой-двадцатой, как в годы образования ордена, а практически половины.

Думаете, это всё? Нет, ведь оборудование и инструменты учёных, позволявших производить новых мракоборцев устарели или вовсе вышли из строя.

На двадцать пятый год прокажённые осадили пригород Бригга, а пополнения в орден полностью прекратились. Заменять мракоборцев уже было некем, и смерть каждого являлась большой утратой для остатков бритонцев.

Двадцать девятый год с исчезновения О. Еретики вплотную подошли к стенам Бригга. Город был отрезан от снабжения, хотя его уже и не могло существовать, ведь все, кроме нас, были поражены серой гнилью. Спасенья ждать было не от кого.

Глубокое ранение, в большинстве случаев, теперь означало смерть, ведь медикаментов практически не осталось. Среди граждан появились трупоеды. И ладно бы только они. Ведь были и те, кто намерено убивали людей ради того, чтобы съесть.

Все понимали, что город обречён, и сопротивлялись просто из принципа.

Через девять месяцев осады, защитники так истощились, что уже не могли стоять на ногах. Еретики прорвались через главные и восточные ворота, громя всё и всех подряд.

Отдельные районы держались от нескольких часов, до нескольких дней.

Главный собор, вокруг которого построили баррикады оставшиеся мракоборцы, стоял почти двое суток. Еретики не прерывались на сон или трапезу и атаковали без устали.

Улицы вокруг собора Великого Светила были устланы телами прокажённых в два этажа. Каждый из моих товарищей дорого продал свою жизнь, оставшись лежать на небольшом холме из тел убитых врагов.

Я и сам сбился со счёта после первой сотни еретиков. Но патроны подходили к концу, и силы тоже. Мы не еле и не спали. И это при том, что к началу штурма собора в живых остались только самые матёрые и, в тоже время, самые старые мракоборцы.

Когда первый из еретиков переступил порог святыни, то остановить орду было уже невозможно. В одночасье головы священников были посажены на пики, а над их телами надругались самыми жуткими образами.

Я помню, как бежал по лестнице с разряженными револьверами. Остановиться хотя бы на секунду, чтобы вставить хоть одну пули возможности не было, прокажённые наступали мне на пятки.

Живот пронзала боль от пули, дыхание сбилось.

Оказавшись на последнем этаже, под самым высоким куполом, я обнаружил Генриха. Он тут же запер дверь и повесил на неё засов.

– А неплохая вышла драчка, Эд, – ухмыльнувшись, произнёс он.

У Руффора отсутствовал левый глаз и правая ладонь. Предплечье было наспех перетянуто куском рукава плаща. Из его спины торчал нож, а из живота наконечник самодельного копья.

– Вы простите меня, если чем обидел за время совместной службы. Для меня было честью биться под вашим командованием, – произнёс я, понимая, что бежать некуда.