Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон

социальному слою ни принадлежал житель Московского государства, ему приходилось постоянно вступать во взаимодействие – часто нежелательное – с представителями власти. В этом отношении сторонники интерпретации русской истории как жесткой и деспотичной более или менее правы: царское государство со своим аппаратом («правление гипертрофированной бюрократии», по определению Ричарда Хелли), проникало во все поры общества вплоть до мельчайших[381]. Существующая источниковая база предположительно дает искаженную картину – несчастные, которых мы встречаем в суде, по определению уже оказались в суде, – но разнообразие лиц и предъявлявшихся им обвинений заставляет думать, что кто угодно мог столкнуться с внезапной необходимостью держать ответ перед царскими слугами. Поражает умение приказных найти нужного им человека на громадных российских просторах и привести в суд для допроса. Учитывая высокую вероятность конфликта с законом, принятие профилактических мер на такой случай попросту было разумным шагом.

Людям всех сословий, но в особенности высокопоставленным лицам и тем, кто находился в постоянном движении – солдатам, бродягам, «вольным людям», охотникам, торговцам, целителям, – заговоры давали возможность уравнять условия игры. Предусмотрительные обитатели Московского государства брали с собой тексты одного-двух заклинаний всякий раз, отправляясь куда-либо, и держали в потайном месте, откуда их можно было легко извлечь. Бумаги с заговорами находили в кисетах, подоткнутыми под пояс, привязанными к кресту, спрятанными под шапкой. Один мужчина признался, что потерял такую бумагу, выпавшую из его чулка[382]. Многие заговоры, послужившие уликами на процессах, были призваны облегчить взаимодействие с властями: «А коли хошь на суд идти»; «Заговорная тетратка как ходят на суд»; «Заговор от пытки»; «Стих, чтоб люди добры были»; «Заговор, чтоб любили люди и боялись, <…> да в той тетратке на последнем листу написан крест в кругу а в том кресту и около писано “святый боже святый крепкий святый безсмертны, помилуй нас”»; «Имать траву папорот сквоз серебро и на того человека никто не может зла мнить»; «О птице орле, правое ево око вынять. Носить под левою пазухою от укорочения царского гневу и князей»; «2 заговора, чтоб человека любил князи и бояри»; «3 заговора, чтоб человека любили и ничего про него не говорили»; «Письмо, а в нем написано уговор сердитых людей серца»; «Заговор, чтобы любили и боялися»[383]; «Как не могут власти жить без хлеба и соли, так пусть они не могут жить без имярека» [Топорков 2005: 66]. Сохранилось более сотни таких «заговоров на власти», датируемых XVII–XVIII веками [Топорков 2005:389–400]. Е. Б. Смилянская подсчитала, что «заговоры на власти» составляют 20 % от всех учтенных ею заговоров на 240 процессах, состоявшихся в XVIII веке, уступая только целительным заговорам (30 %) и оставляя позади любовные заговоры (16 %) и проклятия (15 %). Как отмечают Смилянская и Топорков, заклинания такого рода имели скорее эмоциональное, нежели содержательное значение, поскольку не были направлены на достижение конкретного результата (богатство, месть, освобождение), но были направлены на чувства: целью их было пробудить страх, любовь или доброе отношение во влиятельных персонах [Топорков 2005: 197–200; Смилянская 2003: 75, 143–145][384].

Учитывая иерархический характер русского общества, можно было бы ожидать, что высокопоставленные лица приберут к рукам судей и приказных людей, и лишь простолюдины – беглые крестьяне, приказные писцы – будут испытывать необходимость обращаться к магическим средствам, чтобы добиться справедливости в суде. Но, как выясняется, дело обстояло иначе. Сильные и могущественные ощущали свою уязвимость при взаимодействии с царем и его приближенными, как и все прочие, если не больше. Возьмем дело, которое рассматривалось в Москве, но касалось событий в Туле: двое мужчин хорошего происхождения – два князя-тезки по имени Иван Волконский – обвинили друг друга в переписывании заговора, призванного склонить чашу весов правосудия на сторону его обладателя. Согласно судебной записи, заговор и инструкция по его применению звучали так:

Божией милостью в человек любезно взгляни на меня, раба божия, на меня князя Ивана Волконского [восстановленно по контексту], ангельским и отчим и материным сердцем, а тому Костентину тетеревина голова, язык тетеревиный, волова губа не умел бы против меня искать. А как пойдёшь из двора попадется первое лычко и то поднять да в руках смять да как станешь к суду и то лычко под нево подкинуть как то лычко смялось и у тово лычка ни ума ни памяти нет[385].

Суд расследовал сложную предысторию заговора, переходившего из рук в руки, прежде чем он был применен для конкретной цели. Нарисовался разветвленный сюжет, демонстрирующий широкий интерес к защитным заклинаниям такого рода в самых разных слоях общества. Один из двух князей Иванов Волконских использовал заговор, написанный для него приказным писцом Воинко Якуниным, чтобы повлиять на ход дела в Большом приходе. «И в нынешнем во 7158 [1649–1650] году против того заговорного письма Воинко Якунин поспрашиван и пытан а в роспросе и с пытки Воинко сказал то заговорное письмо рука ево писал с робячества по скаске донского казака Федора Александрова». В деле возникали все новые и новые обвиняемые, от высокопоставленных князей до простых казаков из приграничных областей. Любой человек в любой момент мог оказаться перед грозными судьями по настоящему или сфабрикованному обвинению. Руки государства были длинными, а глаза – зоркими[386].

Заговоры, призванные повлиять на исход судебного процесса, были настолько распространены еще в XVI веке, что одна из глав «Стоглава» (1551) посвящена осуждению этой практики. В этот ранний период предметом беспокойства было не столько воздействие на ход процесса, сколько возможность магическими средствами повлиять на «Божий суд», достигнув нужного для одной из сторон результата [Стоглав 1862: вопрос 17]. Тревоги участников церковного собора выглядели вполне объяснимо, если учесть повсеместную практику. Сборники заговоров, изъятые у подозреваемых в колдовстве, рекомендовали применение определенных магических приемов для достижения победы в суде. Секрет успеха, согласно одному из сборников, выглядел так: до начала судебного поединка положить в левый башмак язык черной змеи, завернутый в зеленую и черную ткань. «А когда надобно, и ты в тот-же сапог положи три зубчика чесноковые, да под правую пазуху привяжи себе утиральник и бери с собою, когда пойдешь на суд или на поле биться» [Афанасьев 1969: 275].

К XVII веку поединки давно ушли в прошлое, судебные решения теперь целиком зависели от смертных, то есть судей. Судебные заговоры менялись в соответствии с духом времени и отныне были нацелены на то, чтобы стереть память противника посредством волшебства (как в деле Волконских), завоевать расположение судьи, заставить молчать противоборствующую сторону, защититься от самооговора под пыткой. Левонтея Федорова, соборного дьякона