Новый мир. № 2, 2004 - Журнал «Новый мир»

Несколько необычный материал дают статьи о борьбе Петербурга с суевериями, «к спасению непотребными», ворожбой, «несвидетельствованными чудесами». Само слово «суеверие» возникло в русском языке в первый год имперского века — в 1701 году. И весь этот век правительство вело упорную борьбу за «христианскую веру разумную». Суеверия, подчеркивал Духовный Регламент, распространяются «во всяких чинах». Включая и чин духовный: союзников в этой борьбе у правительства не было.

«Представители духовенства в первой трети XVIII века составляют от четверти до трети обвиняемых в „волшебных“ практиках. Известен даже случай, когда поп Петр Осипов, по его собственному признанию, в Санкт-Петербурге в 1730 г. „после Рождества Христова, когда намерен был он со крестом славити“, читал магический заговор, надеясь, что „те люди, к которым он идет, будут к нему милостивы“. Правда, волшебства не происходило, и попа то прогоняли „в шею и с собаками“, то били „дубьем“», — пишет Е. Смилянская в статье «Православный пастырь и его „суеверная“ паства».

«Особенную нетерпимость власть демонстрировала во всех случаях, когда представители духовенства подозревались в измышлении „чудес ложных, видений, явлений, снов“. Так, например, новгородский дьячок Василий Ефимов за то, что огласил чудо, „будто бы бывшее“ в Троицкой церкви, в 1721 г. даже был казнен. Но и в этих случаях пастыри и прихожане в обращении со святыней или к святыне часто выказывали единство, противодействуя стремлению власти внести „регулярность“ в местную культовую практику через разного рода „освидетельствования“».

Неудивительно, что попытки правительства победить колдовство, «таковые безделия навсегда запретить» долго давали обескураживающие результаты. «Данные „волшебных дел“ демонстрируют, что „бытовое“ обращение к магическим практикам было настолько распространено и составляло такую естественную часть повседневности, что зачастую могло не восприниматься как то „волшебство“, о котором говорится в указах <…> Когда крестьянина Иуду Федорова задержали на дороге сотрудники „питейной конторы“ по подозрению в спекуляции вином, задержанный, оправдываясь, утверждал, что „оное вино корчемное, в которое де сыпана вороженная по прозбе ево соль для лечения им больных ево ног“. Как видим, признание в волшебстве является здесь своего рода защитной стратегией, с помощью которой человек пытается обезопасить себя». Воистину ситуация, непредставимая в Западной Европе!

И все же перелом произошел. В 1720 году начали издаваться «краткие и простым человеком уразумительные и ясные книги» с толкованием церковных догматов, в 1775 — 1778-м появились многочисленные издания образцовых проповедей… В итоге тип священника XIX века уже имел мало общего с описанным в протоколах «волшебных дел».

Сборник не ограничивается изучением России XVII–XVIII веков. «Имперская идея и Шотландское Просвещение» — озаглавлена статья М. Микешина.

«В конце XVII — начале XVIII века еще одна страна в Европе совершила переход из состояния „царства“ (точнее, „королевства“) в состояние „империи“. Я говорю о Шотландии, которая в 1707 г. добровольно присоединилась к Англии и образовала вместе с ней Британскую империю <…> Союз бедной, социально и экономически отсталой Шотландии с процветающей Англией вовсе не был <…> союзом неравным. Более того, Шотландия имела <…> даже определенные преимущества над сытой и чересчур коммерческой соседкой. Так, Адам Смит считал, что его родина имеет преимущества в области культуры и образования <…> По Смиту, Шотландия может снабжать партнера общими идеями и гуманитарной культурой. Без них Англия не сможет продолжить свое развитие <…> Без сомнения, говорил Смит, такая специализация в энциклопедической и книжной культуре не будет очень доходной в материальном смысле, но придаст шотландцам в Империи некий особый статус <…> Специализированная, механистическая и неметафизическая культура Англии объединилась в Империи с гуманитарной, интеллектуально прогрессивной, философствующей и метафизической даже на обыденном уровне культурой Шотландии».

Что ж, идеи подобного взаимодополнения понятны и естественны, они высказываются сегодня нередко (см., например, статью Кирилла Якимца «Окно в Америку» в № 6 «Нового мира» за 2003 год). Вот только аристократическая Англия XVIII века и ее сегодняшний аналог — Соединенные Штаты Америки — все-таки не одно и то же. Способна ли «Новая Англия» понять, что без «Шотландии» она попросту не сможет продолжить свое развитие? Ответы на такие вопросы неочевидны, и диктоваться они должны не оптимизмом, а трезвым изучением реальностей окружающего нас мира. Реальность же наших сегодняшних взаимоотношений с далеким партнером совсем не та, что у двух маленьких, веками живших бок о бок островных народов три века назад. В писаниях и выступлениях американцев нередки дружелюбие и симпатия к нам. Но при самом горячем желании трудно усмотреть в них какое-либо понимание возможной общей судьбы…

Трудно рекомендовать широкому читателю сборник, вышедший тиражом всего 500 экземпляров. Но не хотелось бы, чтобы он прошел незамеченным: собранные в нем статьи важнее для прояснения существа актуальных проблем, чем расхожая публицистика. Ценный материал копится, как фактический, так и концептуальный. Представляется, что скоро будет набрана критическая масса — и общественное обсуждение имперских путей и проблем выйдет на качественно новый уровень.

Книжная полка Татьяны Касаткиной

Книги, волею случая (который, согласно А. С. Пушкину, есть мощное орудие Провидения) оказавшиеся на моей книжной полке, вряд ли подлежат оценке с точки зрения системы +/, принятой в этой рубрике журнала «Новый мир». Но раз уж таковы условия, выставляю всем «плюсы». Потому что с точки зрения того, как книги сделаны, они все очень качественные, и вопросы, которые в них подняты, — это все реальные, я бы даже сказала, насущные вопросы. А вот о том, чтó в них сделано столь качественно, в том числе и об оценке этого что уже не с точки зрения его реальности, а с точки зрения того, как изменяет реальность его присутствие в ней, можно поговорить. А посему дополнительно к «плюсам» выставляю эпиграф:

…великая битва образов, движущихся к Богочеловеку или к обезьяночеловеку.

Умберто Эко. Шесть прогулок в литературных лесах. Перевод с английского Александры Глебовской. СПб., «Symposium», 2002, 285 стр.

Шесть лекций, прочитанных Умберто Эко в 1994 году в Гарвардском университете, посвящены описанию и оценке роли читателя в художественном повествовании или, может быть, точнее, ролям и функциям читателя, которые, собственно, и способны превратить художественное повествование (дискурс, как у нас теперь говорят) в художественное произведение. Ибо после объявленной на Западе в шестидесятых годах XX столетия «смерти автора» именно читательская энергия воспринимается там как активная и аккумулирующая смыслы художественного текста: «Так обнаруживается целостная сущность письма: текст сложен из множества разных видов письма, происходящих из различных культур и вступающих друг с другом в отношения диалога, пародии, спора, однако вся эта множественность фокусируется в определенной точке, которой является не автор, как утверждали до сих пор, а читатель. Читатель — это то пространство, где запечатлеваются все до единой цитаты, из которых слагается письмо; текст обретает единство не в происхождении своем, а в предназначении, только предназначение это не личный адрес; читатель — это человек без истории, без биографии, без психологии, он всего лишь некто, сводящий воедино все те штрихи, что образуют письменный текст»[9]. Вот уже сорок лет Запад смотрит на произведение не глазами творца, но глазами воспринимающего[10], и чрезвычайно характерно, что автор романов, издающихся многомиллионными тиражами, в своих лекциях о литературе тоже является в амплуа читателя[11] (в частности — многолетнего читателя «Сильвии» Жерара де Нерваля), и многочисленные «образы автора», выявляемые им в тексте, обретают свое существование лишь в соотнесенности с соответственными образами читателя. Вполне логично, что после объявленной несколько ранее «смерти Творца» творец не мог выжить, и создателю (равно как и Создателю) позволено было существовать лишь в качестве проекции воспринимающего, ставшего отныне организующим центром творения. Однако, следуя за блужданиями Эко в «лесах» Жерара де Нерваля, нельзя не отметить чрезвычайной плодотворности позиции воспринимающего, которому впредь не к кому предъявлять претензий по поводу несовершенства сотворенного. «Образцовый читатель» (имеющий своей проекцией «образцового автора») определяет собою пути следования для эмпирического читателя, обязанного отныне, в силу заданной «образцовым читателем» планки, отбросить позволительную ранее читательскую лень, склонность списывать за счет недостатков и недоработок автора собственные недопонимание и невнимательность и целиком отдаться внимательному пониманию — единственной достойной читательской позиции. Привлекательна и щемящая нежность, испытываемая читателем, втайне претендующим на статус образцового, к эмпирическому автору, блуждавшему в сотворенных им «лесах» без карты и плана и иногда так и не смогшему выбраться. Нельзя не отметить, что мы, при всем нашем стремлении в последние десятилетия следовать за западным литературоведением, так и не смогли сосредоточиться на категории «читателя» и продолжаем вести (во всяком случае, в актуальной критике) споры и войны с автором, часто даже в том случае, когда авторское лицо и авторская позиция, благодаря наличию сложной системы повествователей (как, например, у Шарова, см. далее), ни разу не проявились в дискурсивном плане произведения. На мой взгляд, эта разница позиций заслуживает не оценки, а осмысления.